Когда она изучила календарь и поняла его смысл — благодаря описанию Джимми этого бара, — им были поданы напитки, и у нее стало исчезать ощущение, что люди в баре неотрывно смотрят на ее спину. Она огляделась, на нее никто не смотрел. Бар был заполнен меньше чем наполовину. За одним из столиков сидела компания из семи человек, четверо мужчин и три женщины. Одна из женщин, очень красивая, не была шлюхой, не была и того рода блондинкой, каких выбирают на роль любовницы гангстера, а просто очень симпатичной молодой женщиной с очень милой робкой улыбкой. Изабелле она показалась знакомой. Потом Изабелла поняла почему.

— Джимми, — сказала она, — эта женщина похожа на Кэролайн Инглиш.

Он обернулся:

— Да, похожа.

— А что касается остальных, я видела гораздо хуже на Кони-Айленде и даже в лучших местах. Ты не сочинил историю, чтобы придать привлекательности обычному маленькому бару?

— Во-первых, нет, и во-вторых, нет. Во-первых, я бы не стал трудиться. Во-вторых, в этом не было нужды. Такие люди, как ты, бесят меня, люди из богатых семей, которых отправляют в престижные школы, которые состоят в загородных клубах, имеют хорошие машины — верхушка общества, важные шишки. Ты приходишь в такое заведение и ожидаешь увидеть фильм кинокомпании «Уорнер бразерс», один из тех гангстерских фильмов, где полно старых, никчемных комиков и резонеров, которые не снимались тысячу лет. Ожидаешь увидеть перестрелку, как только зайдешь в дешевый…

— Прошу прощения, но почему ты говоришь — такие люди, как ты, люди вроде тебя? Ты член загородного клуба, ты учился в хороших школах, и у твоей семьи по крайней мере были деньги…

— Хочу рассказать кое-что о себе, это тебе поможет многое понять. Вот послушай. Прежде всего я Мик[16]. У меня одежда от братьев Брукс, я не ем салат ложкой и, возможно, смогу года через два играть в поло, но я Мик. Все равно Мик. Мне потребовалось некоторое время, чтобы это понять, но я наконец уяснил, что существует не два вида ирландцев. Существует только один вид. Я изучил достаточно фотографий и знал достаточно ирландцев, чтобы это понять.

— Что значит — изучил достаточно фотографий?

— Я разглядывал десятки фотографий лучших ирландских семей на выставке лошадей в Дублине и в других подобных местах, касался пальцами их одежды, воображал, что смотрю на пикник «Рыцарей Колумба» — и, клянусь Богом, не замечал никакой разницы.

— Ну и что тут такого? Они все ирландцы.

— Вот-вот, к этому я и веду. Итак, недавно ты сказала, что я похож на Джеймса Кэгни…

— Не похож. Напоминаешь его мне.

— Да, легкое сходство существует, я это знаю, потому что мой брат очень на него похож. Так вот, Кэгни Мик не пытается выдавать себя за кого-то другого, и для Америки он идеальный гангстер. Америка — не ирландская, антикатолическая страна, у нее есть собственное представление о том, как выглядит настоящий гангстер. Появляется молодой Мик, похожий на моего брата, и полностью подходит на эту роль. Он типичный гангстер.

— Не понимаю, что ты этим доказываешь. Думаю…

— Пока что я ничего не доказываю. Суть вот в чем. Знаешь об Обществе цинциннатов[17]? Слышала о таком?

— Конечно.

— Так вот, если не ошибаюсь, я мог бы быть членом этого общества. Во всяком случае, мог бы быть «сыном революции»[18]. Иногда это приятно сознавать, но сейчас я это говорю к тому, что я почти американец, черт возьми, значит, мои братья и сестры тоже, и все-таки мы не американцы. Мы Мики, неспособные ассимилироваться Мики. Мы, то есть мои предки, жили здесь еще до войны за независимость и представляем собой идеальный гангстерский тип! Во всяком случае, это ваше, стопроцентных американцев, представление об идеальном гангстерском типе, и, возможно, вы правы. Да, правы. Первыми настоящими гангстерами в этой стране были ирландцы. «Молли Магуайере»[19]. Понимаешь, что я имею в виду под неспособностью ассимилироваться?

— Да. Думаю, что да.

— Хорошо. Позволь мне сказать кое-что еще. Я демонстрирую социологический факт, подтверждаю социологический факт, по крайней мере в одном отношении. Полагаю, я мог бы идти по Центральному вокзалу, когда туда приезжает президент Гувер, и ребята из секретной службы не схватили бы меня, едва завидев, как врага общества. Вот почему я одеваюсь так, и, кстати, предпочитаю эту одежду бродвейской и бэббитовской[20]. Притом у меня приличные манеры, потому что моя мать была светской женщиной, манеры были важны для нее, для отца тоже — в странном смысле, но в том возрасте, когда я учился манерам, влияние матери на меня было сильнее отцовского, поэтому мои манеры — целиком ее заслуга. Сдержанные манеры.

Знаешь, выпускники Йеля часто принимают меня за йельца. Это доставляет легкое удовольствие, потому что Йель нравится мне больше всех прочих колледжей. К сожалению, этому существует еще одно объяснение. В Йеле в двадцатых годах был похожий на меня футболист, и его фамилия несколько созвучна с моей. Это не важно.

— Да, только противоречит твоим словам о врагах общества, о твоей семье. Невозможно походить на гангстера и быть типичным йельцем.

— Это верно. У меня есть на это ответ. Дай подумать. А, да. Люди, принимающие меня за йельца, не особенно внимательны к окружающим. Я не выдумал это как остроумный ответ. Это правда. Собственно говоря, мне сейчас пришло в голову кое-что странное.

— Что же?

— Большинство людей, принимающих меня за йельца, учились в Принстоне.

— Оставь, — сказала Изабелла. — Ты только что говорил…

— Да-да. Знаю. В общем, это не важно, и я только запутываю суть. Я начал объяснять, почему говорил «люди вроде тебя, верхушка общества» и прочее, давая понять, что не принадлежу к этой верхушке. Не принадлежу и никогда не буду. Если такая возможность и существовала, то она исчезла — дай припомнить — два года назад.

— Почему два года назад? Не может быть. Что произошло?

— Я голодал. Два года назад я как-то два дня ничего не ел и не пил, кроме воды, и почти все время обходился без сигарет. Я жил в двух кварталах отсюда, у меня не было работы, не было перспектив ее получить. Не мог написать родным, потому что до этого выписал поддельный чек и был дома на очень плохом счету. Не мог ни у кого одолжить денег, потому что всем задолжал. Занимал деньги почти у всех, кого хотя бы немного знал. Доллар у одного, десять у другого. По два дня не выходил из дома, потому что не мог смотреть в лицо людям на улице. Потом черномазая женщина, которая убиралась и застилала постели в доме, где я жил, узнала, что происходит, и на третье утро, придя на работу, принесла мне бутерброд с курятиной. Никогда его не забуду. Кусок ржаного хлеба и приготовленного дома цыпленка, не плоский белый ломтик, а толстый и сильно поджаристый. Бутерброд был завернут в газету. Она вошла и сказала: «Доброе утро, мистер Мэллой. Я принесла вам бутерброд с курятиной, если хотите». Вот и все. Не сказала, почему его принесла, а потом вышла и вернулась с кружкой кофе и двумя сигаретами «Кэмел» — а я курю «Лаки страйк» — из какой-то другой комнаты. Она была замечательной. Она понимала.

— Думаю, раз она была для тебя замечательной, ты мог бы назвать ее цветной, а не черномазой.

— А, ерунда!

— Я ухожу.

— Иди.

— Ты всего-навсего Мик.

— Вот видишь? Это первое, что пришло тебе на ум для оскорбления. Официант, открой, пожалуйста, дверь этой даме.

— Не идешь со мной?

— Да, пожалуй, иду. Люк, сколько с меня?

— Доллар двадцать центов, — ответил Люк с отсутствующим видом, давая понять, что совершенно не одобряет всего этого.

После отмены «сухого закона»[21] выходить так, как хотелось Изабелле, стало проще. А в те дни приходилось ждать, чтобы официант выглянул в окошко, убедился, что все в порядке, открыл по меньшей мере два замка и распахнул перед тобой дверь. Наиболее эффектный выход в негодовании совершается через раскачивающиеся двери.