— Прошу прощения. Закуривай.

— О, как мило. Американские сигареты. Если застукают за контрабандой их в Массачусетс, тебя ждет большой штраф.

— Не шути.

— Ладно.

Лиггетт взял Глорию за руку, но она вырвалась.

— Нет. Ты хотел говорить. Ну так говори.

— Хорошо, — сказал он. — Так вот, начну с того, что я бросил жену. Или, скорее, не знаю, как выразиться. Формально я бросил ее…

— Окончательно?

— Окончательно? Ну да. Разумеется, окончательно.

— Разумеется, окончательно, — повторила Глория. — В сущности, ты сам не знаешь, окончательно или нет. По твоему тону ясно, что ты даже не думал об этом.

— Нет, я не размышлял на эту тему месяцы, дни и годы. Тебе холодно?

— Да. Но мы останемся здесь.

— Не нужно держаться так злобно. Я просто спросил.

— Извини.

— Ладно, вернемся к теме разговора. Мы с женой разошлись. Окончательно. Я сказал ей о тебе…

— Зачем?

— Я не называл твоего имени.

— Я не об этом. Почему ты сказал ей раньше, чем мне?

— Вспомни, у меня не было возможности тебе сказать.

— Все равно нужно было сказать. Подождал бы. Зачем ты это сделал? Я не разрушительница семей. У тебя есть дети. Разрушать семью — последнее дело. Нужно было сперва сказать мне.

— Не понимаю, что это изменило бы. Это не имеет никакого отношения к фактам.

— Каким фактам? Что я спала с тобой? Ты сказал ей, что я спала с тобой в твоей квартире? Сказал?

— Да.

— О, дурак. Безмозглый дурак. О, Лиггетт. Зачем ты это сделал? Бедняга. Ну, поцелуй меня.

Он поцеловал Глорию. Она забросила руку ему на шею.

— Что ты еще сделал? Что еще ей сказал?

— Сказал все, кроме твоего имени.

— А она?

— Знаешь, я не дал ей возможности высказаться. Сказал, что люблю тебя.

— Угу. И она не спросила моего имени? Да, она не стала бы спрашивать. Думаю, вскоре узнает.

— Я не хотел называть ей твое имя. И не назвал бы, если б спросила.

— Теперь ей будет нетрудно его узнать. Какие у нее планы?

— Не знаю. Я сказал, если хочет, дам ей развод в Нью-Йорке. Я представлю ей основания.

Глория засмеялась:

— Ты уже представил.

— Она сказала то же самое.

— Она примет твое любезное предложение?

— Думаю, она собирается ехать в Рино.

— Зачем идти на такие расходы? Заставь ее получить развод в Нью-Йорке. Я буду неизвестной женщиной в кружевном неглиже.

— Нет, Рино лучше.

— Это дорого. Я слышала, поездка в Рино стоит больших денег.

— Но я думаю, она хочет ехать в Рино, и все, что она хочет делать, меня устраивает, только нужно будет заключить договоренность о моих встречах с детьми.

— Сколько им лет?

— Рут, старшей, будет шестнадцать, может, уже исполнилось, а Барбара на два года младше ее.

— Да, теперь вспомнила. Ты говорил мне. Но хорошего тут мало. Старшая не собирается устроить прием по случаю первого выезда в свет?

— Очень в этом сомневаюсь. Эти вещи обходятся дорого. Два года назад было бы можно. Но не в этом году и не в будущем.

— В будущем году у нас будет революция.

— Где ты слышала такую ерунду? Революция. В этой стране? У нас может быть президент-демократ, но — или ты имела в виду под революцией это?

— Я имела в виду кровавую революцию. Головы на палках или на кольях или как это называется. На пиках. К примеру, твоя голова. Всех богатых. Твоя голова в соломенной шляпе с лентой теннисного клуба. Так будут разбирать, кому рубить головы.

— Выйдешь за меня замуж?

— Я стараюсь отвлечь тебя от этого. Ты не должен считать, что обязан спрашивать меня об этом.

— Совершенно очевидно, что я делаю это не по обязанности. Пожеланию. Хочешь выйти замуж?

— За тебя да, но…

— Никаких «но». Если хочешь, мы поженимся. Никаких других соображений нет.

— Напротив, есть тысячи других соображений, но значения они не имеют.

— Это я и имел в виду.

— Нет, не это. Но не будем спорить. Да, я выйду за тебя замуж. Ты оформишь развод и все такое, я выйду за тебя и буду хорошей женой.

— Я знаю.

— О, не по той причине, что ты считаешь. Ты думаешь, что я развлекалась, как мужчина, и теперь готова угомониться. Эта причина не истинная.

— Вот как?

— Совершенно не истинная. Хочешь узнать истинную? Потому что у меня это врожденное. Моя мать. Я сегодня думала о том, какой замечательной женой она была моему отцу и остается до сих пор спустя столько лет. Разумеется, в определенном смысле ты прав. После той жизни, какую вела, я обнаружила, что для женщины существует только один образ жизни. Ты, конечно, не хочешь, чтобы я упоминала о прежней жизни, но я не могу делать вид, что ее не было.

— Где твоя каюта?

— Она заперта. А твоя где? Пошли лучше в твою.

Лиггетт сказал, как найти его каюту.

— Я спущусь сейчас, — сказал он.

— Я через пять минут, — сказала Глория.

В каюте Лиггетт подумал, что это место для времяпрепровождения с женщиной отвратительное. Потом Глория постучала в дверь, и он пришел в еще большее замешательство. Он сидел на нижней койке, она стояла перед ним, и он обхватил ее за бедра. Вот она, прямо под одеждой, стоит, держась за верхнюю койку, готовая удовлетворить любое его желание.

— Нет! — сказала Глория.

— Что?

— Я не хочу, — сказала она.

— Захочешь, — сказал Лиггетт. — Сядь.

— Нет, дорогой.

Она села на койку рядом с ним.

— В чем дело? — спросил он.

— Не знаю.

— Знаешь. В чем дело?

Глория обвела взглядом часть крохотной каюты, потом стала смотреть прямо перед собой.

— А, — сказал Лиггетт. — Но так будет не всегда.

— А я не хочу, чтобы еще когда-нибудь так было. Не хочу и сейчас.

— Тогда можно пойти в твою каюту.

— Нет. Она ничуть не лучше. Больше, но не лучше. Тоже грязная маленькая каюта на «Сити оф Эссекс».

— Только на эту ночь, — сказал он. — Я очень хочу тебя. Я люблю тебя, Глория.

— Да, и я люблю тебя еще больше. Однако нет. Посмотри на эту постель. На эти простыни. Они весят тонну. Сырые. Холодные. И мы не сможем одновременно встать в этой тесноте. Да и вообще все. Будто коммивояжер и проститутка.

— Ты не проститутка, а я не коммивояжер. Мы уже почти состоим в браке. Подписывание множества бумаг не сблизит нас больше.

— Сблизит. Не подписывание бумаг, а то, что они означают. Я подышу воздухом, потом пойду в свою каюту. Пошли?

— В твою каюту?

— Нет. На палубу. Если не хочешь идти со мной, милый, ладно. Увидимся утром. Когда сойдем с парохода, отправимся в отель, и я тут же лягу с тобой в постель. Но не здесь.

— М-м.

— Я не стесняюсь. Ты это знаешь. Просто это чертовски…

— Дешево и вульгарно, надо полагать. Ты слишком разборчива.

— Знаю. Именно так. Доброй ночи. Если утром не захочешь меня видеть, ничего страшного. Доброй ночи.

Лиггетт не ответил, и Глория вышла. Он сидел, с минуту испытывая к ней ненависть, потому что хотел ее в этой каюте почти так же сильно, как хотел вообще. В тесноте каюты было бы хорошо, будто в сундуке. Это создало бы ощущение новизны.

А потом до Лиггетта стало доходить, что имела в виду Глория. Он сожалел о том, что говорил (но знал, что может это загладить). Ему захотелось увидеть ее перед тем, как она ляжет спать, сказать, что извиняется, что она была права относительно каюты. Она не какая-то проститутка и была права, отказываясь ложиться на эту койку. Он надел жилет, пиджак и вышел из каюты.

Пароходные звуки заглушали его тяжелые шаги по палубе. Только благодаря этому он понимал, как шумен «Сити оф Эссекс». Обычно при ходьбе Лиггетт создавал много шума, но тут были большие поршни, вращавшие колеса по бокам, сами колеса, шум рассекаемой воды, довольно сильный ветер с берега. «Фу ты», — хотел сказать он, но ветер помешал ему, заполнив рот.

Одна палуба, другая, Глории нигде нет. Лиггет увидел свисающее со шнура объявление: «После 8 часов вечера подниматься на верхнюю палубу пассажирам запрещается». Вот там она и будет.