Он по-хозяйски присел за стол, отодвинул масленку и сказал:

– Чайку бы, Елена.

Елене Сергеевне пришлось несколько минут вглядываться в лицо гостя, прежде чем она догадалась, что это Алмаз Битый.

– Угадала? – спросил Алмаз. Он где-то раздобыл новые полуботинки и джинсы. – Как сказал, так и вышло. Проснулась и себя не узнала. И хороша, ей-богу, хороша. Не так хороша, как моя Милица, но пригожа. Теперь замуж тебя отдадим.

– Не шутите, – сказала Елена Сергеевна, указывая на замершего в изумлении Ваню. – В моем возрасте…

Алмаз засмеялся.

На улице послышался странный рокот. Заскрипели тормоза, закрякал клаксон.

– Есть кто живой? – спросила, заглядывая в окно, чернокудрая красавица. – Ой, да вас не узнать! Мы к вам в гости. И на автомобиле.

– Вот и Милица! – произнес Алмаз, легко поднимаясь из-за стола. – Я же говорил, что хороша. Правда, Елена?

Елена не ответила. Среди вошедших увидала молодого Савича, и было это еще невероятнее собственной молодости. Будто уходил Никитка всего на неделю, не больше, была пустая размолвка и кончилась.

Вокруг, как на школьном балу, мелькали и дергались смеющиеся лица. Ванда хохотала громче других, притопывала, будто хотела пойти в пляс.

Грубин схватил Елену за руку, показывал другим, как свою невесту, уговаривал Шурочку познакомиться с бывшей учительницей, а Шурочка конфузилась, потому что знала – прочие куда старше ее и солиднее, просто сейчас притворяются равными ее возрасту.

Савич замер в углу, пялил глаза и шевелил губами, словно повторял: «Средь шумного бала, случайно…» И когда Алмаз, подойдя к Елене, положил ей руку на плечо, Никита сморщился, как от зубной боли.

Елена заметила и улыбнулась.

– Я тебя, Лена, такой отлично помню, – сказала Ванда.

– И я тебя, – согласилась Елена. И подумала, что у Ванды склонность к полноте.

«Пройдет несколько лет – растолстеет, расплывется, станет сварливой… Ну и чепуха в голову лезет, – оборвала себя Елена. – Она же теперь все знает, будет следить за собой».

– Я тебе чай помогу поставить. Буду за мужика в доме, – предложил Алмаз.

– Хорошо, – согласилась Елена. Мелькнуло желание, чтобы вызвался помочь ей Савич.

Никита и вправду сделал движение к ней, но тут же кинул взгляд на Ванду, остался. Привычки, приобретенные за тридцать лет, были сильнее воспоминаний.

«Ну и бог с тобой, – подумала Елена, выходя в сени. – Всегда ты был тряпкой и, сколько ни дай тебе жизней, тряпкой и останешься. И не нужен ты мне. Просто удивилась в первую минуту, как увидела».

Ваня помогал Елене с Алмазом разжечь самовар, задавал вопросы, почему все сегодня такие молодые и веселые.

Алмаз удивлялся, как ребенок всех узнал. Даже в прекрасной персидской княжне – старуху Милицу. Алмаз нравился Ване своими сказочными размерами и серьезным к нему, Ване, отношением.

Вежливо постучался и вошел в дом Миша Стендаль. Он был приглажен, респектабелен и немного похож на молодого Грибоедова, пришедшего просить руку княжны Чавчавадзе.

– Елена Сергеевна дома? – спросил он Елену Сергеевну.

Ваня восхитился невежеством гостя, ткнул пальцем бабушку в бедро и сказал:

– Дурак, бабу не узнал.

– Сенсация, – огорчился тихо Стендаль. – Сенсация века.

Он схватился за переносицу, будто хотел снять грибоедовское пенсне.

– Ох-хо! – рявкнул Алмаз. – Разве это сенсация? Вот в той комнате сенсация!

Стендаль поглядел на Алмаза как на отца Нины Чавчавадзе, давшего согласие на брак дочери с русским драматургом.

– И вы тоже? – спросил он.

– И я тоже. Иди-иди. И Шурочка там.

– А я камеру не взял, – огорчился Стендаль. – Вам уже сколько лет?

– Шура! – гаркнул Алмаз. – К тебе молодой человек!

Миша отступил к двери и приоткрыл ее. И сразу в кухню ворвался разноцветный водопад звуков. Мишу встретили как запоздавшего дорогого гостя на вечере встречи однокашников.

– Молодой человек! Молодой человек! – хохотала Милица. – Маска, я тебя знаю, теперь угадай, кто я.

– Покормить нас надо, – сказал Алмаз, прикрывая дверь за Мишей. – Такая орава… Картошка у тебя, Елена, есть?

– Сейчас принесу, – отозвалась Елена.

– Я сам, – сказал Алмаз. – Во мне сила играет.

Он достал из чулана мешок и выжал его раза три как гирю, отчего Ваня зашелся в восторге.

Алмаз заглянул в большую комнату, прервал на минутку веселье, скомандовав:

– Михаил, возьми вот десятку и сходи, будь ласков, в магазин. Купишь колбасы и так далее к чаю. Остальным вроде бы не стоит излишне по улицам бродить. Чтобы без этой, без сенсации.

– Я с тобой пойду, – сказала Шурочка. – Ты что-нибудь не то купишь. Мужчины всегда не то покупают.

Грубин протянул Мише еще одну десятку.

– Щедрее покупай, – велел он. – «Белую головку», может, возьмешь. Все-таки праздник.

– Ни в коем случае, – сказала Шурочка. – Я уж прослежу, чтобы без этого.

В голосе ее прозвучали сухие, наверное, подслушанные неоднократно материнские интонации.

– Возьмите шампанского, – велела Елена Сергеевна.

– У меня есть деньги, – сказал Миша Грубину. – Не надо.

Шурочка с Мишей ушли, забрав все хозяйственные сумки, что нашлись в доме. Алмаз очистил картошку споро и привычно.

– Где вы так научились? – спросила Елена Сергеевна. – В армии?

– У меня была трудная жизнь. Как-нибудь расскажу. Где только я картошку не чистил.

Елене Сергеевне показалось, что за дверью засмеялся Савич.

Дверь на улицу была полуоткрыта. Шурочка с Мишей, убегая, не захлопнули. В щель проникали солнечные лучи, косым прямоугольником ложились на пол, и Елена отчетливо видела каждую щербинку на половицах.

Залетевшая с улицы оса кружилась, поблескивая крыльями, у самой двери, будто решала, углубиться ли ей в полутьму кухни или не стоит.

Вдруг оса взмыла вверх и пропала. Ее испугало движение за дверью. Освещенный прямоугольник на полу расширился, и солнце добралось до ног Елены.

В двери обозначился маленький силуэт. Против солнца никак не разглядишь, кто это пришел. Елена Сергеевна решила было, что кто-то из соседских детей, хотела подойти и не пустить в дом – ведь не было еще договорено, как вести себя.

Маленькая фигурка решительно шагнула от двери внутрь, солнце зазолотило на миг светлый мальчишеский хохолок на затылке. Ребенок сделал еще шаг и, вдруг размахнувшись, по-футбольному наподдал ногой в большом башмаке ведро с чищеной картошкой. Ведро опрокинулось. Наводнением хлынула по полу вода, утекая в щели. Картофелины покатились по углам.

– Как я тебе сейчас! – сказал угрожающе Ваня. Но вошедший мальчик его не слушал. Он бегал по кухне и давил башмаками картофелины. Те с хрустом и скрипом лопались, превращались в белую кашу. Мальчик при этом озлобленно плакал, и, когда он попадал под солнечный луч, уши его малиновели.

– Кто отвечать будет? – вскрикивал мальчик, пытаясь говорить басом. – Кто отвечать будет?

Алмаз медленно поднялся во весь свой двухметровый рост, не спеша, точно и ловко протянул руку, взял ребенка за шиворот, поднял повыше и поднес к свету. Ребенок сучил башмаками и монотонно визжал.

– Поди-ка сюда, Елена, – позвал Алмаз, поворачивая пальцем свободной руки личико мальчика к солнцу. – Присмотрись.

Мальчик зашелся от плача, из широко открытого рта выскакивали отдельные невнятные, скорбные звуки, и розовый язычок мелко бился о зубы.

– Узнаешь? – спросил Алмаз. И когда Елена отрицательно покачала головой, сказал: – Прямо скандал получается. То ли я дозу не рассчитал, то ли организм у него особенный.

– Это Удалов? – предположила Елена, начиная угадывать в белобрысой головке тугое, щекастое мужское лицо.

– А кто отвечать будет? – бормотал мальчик, вертясь в руке Алмаза.

– Вы Корнелий? – спросила Елена, и вдруг ей стало смешно. Чтобы не рассмеяться некстати над человеческим горем, она закашлялась, прикрыла рукой лицо.

– Не узнаете? – плакал мальчик. – Меня теперь мать родная не узнает. Отпусти на пол, а то получишь! Кто отвечать будет? Я в милицию пойду!