Сейчас Алмазов услышит, вмешается и уведет ее. Лидочка проследила за взглядом, который кинула назад Альбина, – видно, она боялась Алмазова. Но Алмазов отошел к Мате на другую сторону опустевшей площадки. Сзади стоял только Ванюша Окрошко. Но тот или ничего не слышал, или не понимал.

– Я знаю – вы думаете, что я его боюсь. Но я докажу, докажу, – шептала Альбина. – Вы еще удивитесь моей отваге.

– Ванюша, – сказала Лидочка, – нам пора идти?

Ванюша не понял, но был счастлив, потому что Лида к нему обратилась.

– Ванюша Окрошко! – повторила Лида. – Я совсем замерзла.

– Я же говорила вам, что вы замерзнете, – сказала Альбина.

Матя с Алмазовым разговаривали, отвернувшись от остальных. До Лидочки донеслось:

– Попозже… у беседки.

Алмазов подошел к ним, встал рядом с Ванюшей Окрошко.

– Ну что, мои дорогие девушки, – сказал Алмазов. – Не пора ли нам домой, на бочок?

– Да, и как можно скорее, – сказала Альбина. – Вы же видите, что Лида совсем замерзла.

– Это дело поправимое, – сказал чекист. Лидочка не сразу поняла, что он делает – только когда Ванюша заскулил из-за того, что не додумался до такой простой мужской жертвы, – только тогда Лидочка обернулась, – но было поздно. Алмазов уже снял свою мягкую, на меховой подкладке, кожаную куртку – внешне комиссарскую, как ходили чекисты в гражданскую, но на самом деле иную – мягкую, уютную, теплую и пахнущую редким теперь мужским одеколоном.

Куртка улеглась на плечах Лидочки и обняла ее так ловко, что попытка плечами, руками избавиться от нее ни к чему не привела, хотя бы потому, что Алмазов сильными ладонями сжал предплечья Лиды. Лида вырвалась и пробежала несколько шагов, потом сорвала с себя куртку, обернулась и протянула ее перед собой, как щит, подбегавшему Алмазову.

– Большое спасибо, – сказала она. – Мне уже не холодно.

– Отлично, – сказал Алмазов, который умел не настаивать в тех случаях, когда настойчивость ничего ему не обещала, – я постарался лишь загладить тот грех, который я совершил на дороге. – В темноте жемчужными фонариками светились его зубы и белки глаз.

Лида сделала шаг в сторону на край дорожки и таким образом оказалась отрезанной от Алмазова и Мати Ванюшей Окрошко, который не успел толком разобраться, что же произошло, и со значительным припозданием спросил:

– Вам мое пальто дать?

– Зачем, на мне же уже есть пальто.

– А куртку надевали, – сказал Ванюша с обидой, и всем стало смешно.

Когда они миновали перекресток: справа – погреб, слева вниз – дорога к пруду, Лидочка увидела, что к пруду, опираясь на палку, спускается Александрийский.

– Спасибо, – сказала Лида быстро. – До свидания. Спокойной ночи.

Последние слова она произнесла на бегу.

– Вы куда? – закричал Ванюша.

– Она лучше вас знает куда, – услышала Лидочка голос Мати. Видно, тот удержал аспиранта, потому что Лиду никто не преследовал.

Александрийский услышал ее быстрые шаги и остановился.

– Павел Андреевич, это я, – сообщила Лидочка на бегу.

– Вижу, – сказал тот. – На вышку бегали?

– Там неинтересно, – сказала Лидочка, поравнявшись с Александрийским. – Просто далекое зарево.

– Когда-то я поднимался туда. Но только днем и в хорошую погоду. Но мне кажется, что если вам хочется полюбоваться Москвой, то лучше это сделать с Воробьевых гор. Недаром Герцен с Огаревым клялись там.

– Клялись?

– Утверждают, что там они решили посвятить себя борьбе за народное счастье. Разве вы этого не изучали в школе?

– Нет.

– Простите, но сколько же вам лет?

Лидочка сказала:

– Двадцать один.

– Значит, вы должны были подвергнуться индоктринации в школе и узнать, что вместо еврея Иисуса вы должны почитать еврея Карла.

– Какого Карла?

– Вы меня поражаете – я имею в виду основоположника учения, именуемого марксизмом по имени Карла Маркса.

– Я не привыкла, что он Карл, – сказала Лидочка, – я привыкла, что он Карл Маркс.

– Разумеется, вы правы.

Они шли медленно – Александрийский неуверенно ставил трость, не сразу переносил на нее тяжесть тела.

– Я не так давно стал инвалидом, – сказал он. – Я даже не успел привыкнуть к тому, что обречен. Вы не представляете, как я любил кататься на коньках и поднимать тяжести.

Профессор говорил, не поворачивая головы к Лиде, и ей был виден его четкий профиль – выпуклый лоб, узкий нос, выпяченная нижняя губа и острый подбородок. Лицо не очень красивое, но породистое.

– А вы раньше встречали этого Алмазова?

– Да, встречал. В прошлом году, когда я был чуть покрепче и даже намеревался выбраться в Кембридж на конференцию по атомному ядру, он тоже вознамерился ехать с нашей группой под видом ученого. Я резко воспротивился.

– И что?

– А то, что я никуда не поехал.

– А он?

– Он тоже никуда не поехал. Они не любят, когда их сотрудников, как это говорят у уголовников… засвечивают. А мне сильно повезло.

– Повезло?

– Конечно. Если бы не моя грудная жаба, сидеть бы мне в Соловках с некоторыми из моих коллег. Когда они узнали, насколько тревожно мое состояние, они решили дать мне помереть спокойно.

Они вышли к пруду. Пруд был окружен деревьями, которые романтически склонялись к его глади, у берега дремали утки, по воде среди отраженных ею облаков и редких звезд плыли желтые листья, словно реяли над внутренним небом. Было очень тихо, лишь с дальней стороны пруда доносился шум льющейся воды, словно там забыли закрыть водопроводный кран.

– Может быть, я стараюсь себя утешить, успокоить, а они посмеиваются и готовы забрать меня завтра.

– Сейчас наоборот, – сказала Лидочка, хотя сама не очень верила собственным словам. – Сейчас многих отпускают. Я знаю, в Ленинграде целую группу историков выпустили, Тарле, Лихачева, супругов Мервартов…

– Свежо предание, – сказал Александрийский. Он остановился на берегу пруда. Здесь фонарей не было, но поднялась луна, и бегущие облака были тонкими – свет луны пробивался сквозь них.

– Вы думаете, что он вас узнал? – спросила Лидочка.

– Вряд ли. Было темно – он вышвырнул меня, как вышвырнул бы любого из нас. Он полагал, что академики в кабинках грузовиков не ездят.

Александрийский вдруг повернулся и пошел вдоль пруда куда быстрее, чем раньше. Он стучал тростью и зло повторял:

– Ненавижу, ненавижу, ненавижу!

– Не волнуйтесь, вам нельзя волноваться, – догнала его Лидочка и попыталась взять под руку, но профессор смахнул с локтя ее пальцы.

– Бодливой корове… это я – бодливая корова! Как нелепо! Я же еще вчера был совсем нестарым и весьма подвижным мужчиной… Наверное, ненависть увеличивается от бессилия что-либо сделать.

Он быстро дышал, и Лидочка все-таки заставила его остановиться, потому что испугалась, что ему станет плохо. Чтобы отвлечь Александрийского, Лидочка спросила у него, правда ли, что Матвей Шавло был в Италии.

– Не производит впечатления настоящего ученого? – вдруг рассмеялся Александрийский. – На меня вначале он тоже не произвел. Скоро уж десять лет прошло, как я его увидел. Ну, думаю, а этот фат что здесь делает?

– Может, посидим на лавочке? – спросила Лида.

– Чтобы завтра слечь с простудой? Ни в коем случае, лучше мы с вами будем медленно гулять. Если вы, конечно, не замерзли.

– Нет, мне не холодно. – Почему-то Лидочке почудились крепкие ладони Алмазова, она даже дернула плечами, как бы сбрасывая их.

– Я не терплю отдавать должное своим младшим коллегам, но в двух случаях Академия не ошиблась – когда посылала Капицу к Резерфорду, а Шавло к Ферми.

– А как же они согласились?

– Кто?

– Резерфорд и Ферми. Они живут там, а к ним присылают коммунистов.

– Они думали не о коммунистах, а о молодых талантах. Прокофьев сначала композитор, а потом уже агент Коминтерна. Петю Капицу я сам учил – он чистый человек. И ему суждена великая жизнь. И я был бы счастлив, если бы Петя Капица остался у Резерфорда навсегда. Но боюсь, что наши грязные лапы дотянутся до Кембриджа и утянут его к нам… на мучения и смерть.