провести там осенние месяцы. И Жуковский по причине холеры остался здесь с

двором долее обыкновенного. <...>

Жуковскому стало веселее в обществе Пушкина; врожденный в нем юмор

снова стал проявляться, и тогда написал он три шуточные пьесы: "Спящая

царевна", "Война мышей и лягушек" и "Сказка о царе Берендее", напоминающие

несколько счастливые времена арзамасских литературных шалостей. В последних

двух мы узнаем некоторые намеки на известные литературные личности, которые

в ту пору вели перестрелку в разных журналах. Рукопись этих произведений, как

и в старое время, была отдана на суждение А. П. Елагиной, и при этом Жуковский

писал ей: "Перекрестить Кота-Мурлыку из Фаддея в Федота, ибо могут подумать,

что я имел намерение изобразить в нем Фаддея Булгарина"48. <...>

По желанию императрицы Александры Федоровны Жуковский

предпринял переложение в русских стихах повести Ламот-Фуке "Ундина"49,

писанной в подлиннике прозою. Уже в 1817 году он начал было обрабатывать эту

самую повесть для своего альманаха50, но, дав ей только форму сказки в прозе, не

докончил ее. "Ундина" есть одно из лучших произведений Фуке и одно из самых

характеристических созданий немецкого романтизма. Еще при первом посещении

Берлина Жуковский отыскал и полюбил Фуке51. <...>

Тому, кто коротко знаком с характером и жизнью Жуковского, многие

места поэмы кажутся как бы прямо списанными с обстоятельств собственной

жизни поэта; таково, например, начало V главы:

Может быть, добрый читатель, тебе случалося в жизни,

Долго скитавшись туда и сюда, попадать на такое

Место, где было тебе хорошо, где живущая в каждом

Сердце любовь к домашнему быту, к семейному миру

С новою силой в тебе пробуждалась --

и т.д.

Говоря так, Жуковский прибавляет к описанию старого рыбака и молодой

Ундины такие черты, которых нет у Фуке. Они явно взяты из кружка родственных

ему лиц; таково, например, описание и самой Ундины:

...Но мирной сей жизни была душою Ундина.

В этом жилище, куда суеты не входили, каким-то

Райским виденьем сияла она: чистота херувима,

Резвость младенца, застенчивость девы, причудливость никсы,

Свежесть цветка, порхливость сильфиды, изменчивость струйки...

Словом, Ундина была несравненным, мучительно-милым,

Чудным созданьем; и прелесть ее проницала, томила

Душу Гульбранда, как прелесть весны, как волшебство

Звуков, когда мы так полны болезненно-сладкою думой. <...> --

и т.д.

1837 год начался для Жуковского и для целой России под несчастным

созвездием: 29-го января (в день рождения Жуковского) скончался Пушкин от

смертельной раны, полученной на дуэли. Жуковский без соревнования уважал в

нем поэта, одаренного гением выше его собственного, любил и оплакивал его, как

своего сына. Последние минуты страдальца описаны им с трогательною

подробностью в письме отцу великого поэта, Сергею Львовичу Пушкину. На

Жуковского была возложена обязанность пересмотреть оставшиеся по смерти

Пушкина рукописи и приготовить полное издание его сочинений. <...>

Следующий год и начало 1839 года он находился в свите его высочества,

предпринимавшего путешествие по Европе. Некоторые отрывки из писем и

описания этого путешествия были напечатаны по смерти Жуковского. В Риме

наш друг нашел Гоголя и вместе с ним проводил целые дни, посещая хранилища

изящных сокровищ Вечного города или рисуя виды прелестных окрестностей

его52.

Драматическая поэма Фр. Гальма (бар. Мюнх-Беллингаузен) "Камоэнс",

только что вышедшая тогда в свет и, может быть, виденная им на Бургтеатре в

Вене53, сделала на него глубокое впечатление, так что поэт тотчас же начал

перевод ее на русский язык. Мысли, высказанные в драме Камоэнсом, и

некоторые обстоятельства жизни этого знаменитого поэта побудили Жуковского

вести работу поспешно, как знамение собственного mémento mori {Помни о

смерти (лат.).}. Действительно, он чувствовал себя не совсем здоровым и был в

очень мрачном расположении духа. Портрет, снятый с него в то время в Венеции

и присланный мне в подарок, представляет его сидящим в скорбном раздумье у

письменного стола54. Он подписал под этим портретом последние слова

умирающего Камоэнса:

Поэзия есть Бог в святых мечтах земли!

Даже в переводе видно, как много изменилось настроение его духа.

Начало драмы по большей части прямой перевод с немецкого; но под конец

Жуковский прибавил к подлиннику так много своего, что явно намекал на самого

себя. В рассказах Камоэнса он выпустил обстоятельства, которые не

соответствовали событиям его собственной жизни: так, вместо слов Камоэнса,

описывающего счастие первой любви к знатной особе при португальском дворе,

Жуковский заставляет его говорить так:

О, святая

Пора любви! Твое воспоминанье

И здесь, в моей темнице, на краю

Могилы, как дыхание весны,

Мне освежило душу! Как тогда

Все было в мире отголоском звучным

Моей любви! Каким сияньем райским

Блистала предо мной вся жизнь с своим

Страданием, блаженством, с настоящим,

Прошедшим, будущим! О Боже, Боже! <...>

Соображая все обстоятельства последнего периода жизни Жуковского с

этой исповедью Васко Квеведы, мы замечаем, что в то время, когда писан

"Камоэнс", у нашего поэта начала ясно проявляться та религиозная

мечтательность, которая под старость заменила романтизм его молодости. Поэзия

всегда казалась ему даром небесным; но теперь она стала для него прямо "земною

сестрой небесной религии". Поэтому Жуковский совершенно переменил

последнюю минуту кончины Камоэнса, по Гальму. Вместо гения Португалии над

головой умирающего является в образе молодой девы, увенчанной лаврами и с

сияющим крестом на груди, сама Религия. <...>

Из всех знакомств, сделанных Жуковским в Италии, самое приятное

впечатление произвело на него свидание с Манцони в Милане. "Un comme il faut

plein d'attrait, -- пишет он к И. И. Козлову, -- une finesse, réunie à une cordialité

simple, une noblesse sans parade, réunie à une modestie charmante, qui n'est pas le

résultat d'un principe, mais le signalement d'une âme élevée et pure {Человек

порядочный и привлекательный, -- тонкость, соединенная с простою

откровенностью, благородство ненапыщенное, вместе с приятною скромностью,

которая не есть результат принципа, а выражение возвышенной и чистой души

(фр.).}. Таков казался мне Манцони"55. В Турине он познакомился с Сильвио

Пеллико. "C'est l'homme de son livre {Это -- человек своей книги (фр.).}. Лучшая

похвала, какую только можно сделать ему"56.

По возвращении в Россию два радостные события ожидали Жуковского:

бородинская годовщина и свидание с родными в Муратове. <...>

Нечаянные события всегда делали на душу Жуковского глубокое

впечатление, и если он, повинуясь такому волнению, наскоро набрасывал свои

мысли на бумагу, то стихи его выходили особенно удачными. Так и новая

"Бородинская годовщина" поражает свежестью картин и верностью передачи

общего настроения. Пусть французские историки приписывают себе победу на

Бородинском поле, но в словах русского певца, как на мраморном памятнике,

изображена истина. <...>

Другая радость, которая ожидала нашего друга в это самое время, была