Москву, все возвратились в Мишенское.

Бабушкины попечения обо мне были совершенно успешны; я росла и

крепчала. Родители мои не нуждались во мне. Через 11 месяцев после моего

рождения Бог дал им другую дочку, потом третью и четвертую, и -- все

хорошенькие, миленькие5. Я же осталась бабушкиной дочкой, товарищем

Жуковского, который очень любил меня, часто приходил ко мне в горницу и,

когда меня укачивали (потому что тогда маленьких детей еще укачивали), просил,

чтоб его положили ко мне в колыбель, и засыпал возле меня. По утрам же меня

приносили в его горницу, чтобы разбудить его, и также клали в его кроватку.

Разумеется, этого я не могу помнить, но он помнил это и называл меня своею

одно-колыбельницей6, даже незадолго до своей кончины писал ко мне,

припоминая, как мы качались в одной колыбели.

Он вырос прекрасным, милым, добрым ребенком. Все любили его без

памяти. Для старших он был любимым сыном, а для младших -- любимым

братом. В нашем семействе было много девочек, а мальчик был только один он.

[Он был строен и ловок; большие карие глаза блистали умом из-под длинных

черных ресниц; черные брови были как нарисованы на возвышенном челе; белое

его личико оживлялось свежим румянцем; густые, длинные черные волосы

грациозно вились по плечам; улыбка его была приятна, выражение лица умно и

добродушно; во взгляде заметна была, даже и в детстве, какая-то мечтательность.

Он был прекрасен, и никто не мог отказать ему в любви, при первой встрече.

Таков он остался и в юности!]7

По прошествии шестилетнего срока тетушки мои возвращались из Кяхты.

Так как в Мишенское приезжали часто многие родные и друзья, то Афанасий

Иванович очистил флигель для приезжающих (там поместился также и Андрей

Григорьевич Жуковский), а сам перешел в большой дом. Из комнаты Елизаветы

Дементьевны была только одна дверь, которая отворялась в девичью. Не знаю,

почему образ Боголюбския Богоматери принесен был из церкви и поставлен в

горнице Елизаветы Дементьевны прямо против двери. Она ушла куда-то по

хозяйству, оставив дверь отворенною. Девушки все ушли обедать, и девичья

опустела. Маленький пятилетний Жуковский, найдя где-то кусок мелу, уселся в

девичьей на полу и принялся срисовывать образ, стоявший в горнице его матери.

Никто этого не видал. Конча свою работу, он пришел в гостиную и стал возле

бабушки. Скоро возвратились девушки, и всех объял священный ужас, когда

увидели на полу изображение иконы. В гостиную вошла моя мамушка, творя

молитву и крестясь. Она объявила бабушке, что совершилось великое чудо: что

дверь из комнаты Елизаветы Дементьевны была отворена, что в эту дверь икона

Пресвятой Владычицы отразилась на полу в девичьей. Никто не смел входить; все

стояли прижавшись к стенам. Маленький плутишка не говорил ни слова; но,

улыбаясь, выслушал этот рассказ. Бабушка, бывши истинно благочестива, но

нисколько не суеверна, взяла мальчика за руку и вместе с ним пошла посмотреть

на это чудо. Все девушки стояли в благоговейном молчании и смотрели на

меловой рисунок, конечно, очень неискусный, но все-таки похожий на ту икону, с

которой был снимок. Хотя бабушка и не ожидала такой удали от маленького

мальчика, но тотчас смекнула, в чем было дело, видя его плутовскую улыбку.

"Васинька! -- спросила она, -- не знаешь ли ты, кто нарисовал этот образ?" -- "Это

я! -- вскричал Васинька, -- вот и мел, которым я рисовал его", -- и вытащил из

кармана кусок мела. "Хорошо, -- сказала бабушка, -- но ты лучше рисуй

карандашом на бумаге, а не мелом на полу, мел скоро стирается!" -- и дала ему

карандаш и лист бумаги. Васинька уселся рисовать. Все перестали благоговеть

перед чудом, но дивились искусству маленького художника. Меловое

изображение иконы, к сожалению артиста, поспешили смыть с пола, чтобы не

попирать ногами святыни.

Оспу натуральную -- тогда еще не было известно вакцины -- мне

прививали вместе с Жуковским. На мне она была очень сильна, а к нему не

принялась, хотя во все время моей болезни он приходил ко мне очень часто и

трогал меня. Замечательно, что на нем никогда не было оспы, хотя ему прививали

несколько раз и натуральную, и потом вакцину.

Когда Жуковскому минуло 6 лет, дедушка Афанасий Иванович выписал

для него из Москвы учителя-немца. Звали его Еким Иванович8, а фамилии не

знаю. Немца этого вместе с его питомцем поместили во флигеле, где было семь

комнат. По счастию, в том же флигеле жил и Андрей Григорьевич, который мог

слышать все, что происходило у немца. Еким Иванович имел страсть к музыке

совсем особенного рода. Он любил чириканье кузнечиков. С помощью дворовых

ребятишек ему удалось наловить множество этих редких птичек, для которых

вместо клеток он поделал очень затейливые карточные домики и увешал ими все

окна классной комнаты. А в этой комнате было четыре окна. Бедный Андрей

Григорьевич, который в самом деле был музыкант, принужден был слушать

неумолкаемое трещанье кузнечиков; но вместе с тем он часто слышал грубую

брань сердитого Екима Ивановича, хлопанье по рукам линейкой и горький плач

бедного мальчика. Однажды этот тройной шум был так велик, что Андрей

Григорьевич, не могши дале терпеть, пошел в комнату учителя, которого нашел в

ужасном гневе. Он даже не обращал внимания на песни своих любимцев и осыпал

бранью своего ученика, поставленного голыми коленами на горох. Бедный

мальчик, держа в руках немецкую книжку, обливался слезами. "Что такое сделал

Васинька?" -- спросил Андрей Григорьевич. "Он не учил свой урок и все глядя на

моя кузнечик", -- отвечал немец, готовя розгу. "Простите его, Еким Иванович, --

он еще так мал! И ваши кузнечики его развлекают. Бедняжка не привык к таким

строгим наказаниям, -- он всегда был окружен нежною любовью и ласками". --

"Да, да, избалован мальчик", -- сказал Еким Иванович, кладя в сторону розгу и

притворяясь, что прощает. Но едва вышел из классной комнаты Андрей

Григорьевич, как крик, брань и плач возобновились и Васиньку опять поставили

на колени. Тогда Андрей Григорьевич пошел с жалобой на учителя к Марье

Григорьевне, потому что Афанасья Ивановича все несколько боялись: он был

строг, хотя очень добр и справедлив. Марья Григорьевна не теряя ни минуты

пошла во флигель и нашла своего любимца стоящего на коленах на горохе, а

учителя в страшном бешенстве, готовящегося его сечь. Расспросив, в чем

состояло дело, бабушка узнала, что Васинька в отсутствие учителя

полюбопытствовал посмотреть один из карточных домиков, в которых сидели

пара кузнечиков. Он взобрался на окно, чтобы достать домик, привешенный к

верху, рванул его неосторожно, и -- домик рассыпался, а кузнечики выпрыгнули в

открытое окно. Вот что было причиной гнева грозного Екима Ивановича.

Бабушка увела с собою Васиньку, рассказала всю историю дедушке и убедила

его, что Васинька еще слишком мал, чтобы выписывать для него немцев-

учителей. Всех кузнечиков выпустили на волю, а Екима Ивановича посадили в

кибитку и отправили в Москву, к тому самому портному, у которого он был

подмастерьем. Пока Андрей Григорьевич сам учил его русской грамоте.

Все семейство имело обыкновение ездить на зиму в Москву и

возвращаться в деревню по последнему зимнему пути. Мишенское было

всегдашнею резиденцией дедушки, хотя он имел многие деревни гораздо

выгоднейшие, особенно в Орловской губернии. Но Мишенское предпочиталось

как по прекрасному его местоположению, так и по соседству города, от которого

оно только в трех верстах. Ежегодная поездка в Москву была отменена, кажется,