Господи, как же ужасно, что нет копий…
Спасибо, Господи, что их нет!
Делаю шаг, огибаю лестницу. Мне все равно нечем крыть, нечего предложить взамен, и как тот, кто бесконечно берет, мне остается лишь уповать на щедрость – бесконечную, бездонную, дармовую. Как молятся в такие мгновения? Я таких молитв не знаю, так что же мне говорить? О чем просить?
Чтобы эта неделя не закончилась никогда…
Захожу в гостиную, поднимаю голову и… замираю. Секунда, две, и я слышу свой собственный тихий писк, а следом по пустой гостиной разлетается мой восторженный крик – я закрываю рот руками, воздух распирает мои легкие, сжимает сердце и в ответ оно колотится – быстро, неистово, безумно. Я скачу на месте и кручусь, поднимая голову, пряча свой восторг в ладонях.
Я ни за что отсюда не уйду!
Здесь был огромный красный паук. Я верчусь вокруг себя, задирая голову, я смеюсь. Этот паук был чрезвычайно трудолюбив и изобретателен. Оглядываюсь по сторонам – у меня крошечный новый год, мой личный праздник вне очереди. Я закрываю ладонями губы, которые так и норовят выхохотать в воздух мой искрений, совершенно детский восторг, не оставив мне самой ни капли…
Вся гостиная, от пола до потолка, испещрена тонкой красной сетью – узкая шелковая лента красной паутиной огибает каждый угол, разрезает пространство прямыми ломаными линиями, перечеркивает осенний день, собирается в узорчатые звезды-перекрестки и бесконечно длинными лучами расходится в разные стороны, забирается в каждый угол большой просторной комнаты, заполняя собой все пространство. Здесь был огромный красный паук. Из французских окон – теплый, нежный солнечный свет, и он вспыхивает красным пламенем на крошечных кусочках шелка – тонкая красная лента вьется, огибая шкафы, полки, столы, кресла, забираясь под диван, взлетая к потолку. Я поднимаю голову, я восторженно пищу – как он на люстру забирался? Огромная головоломка – лента сверкает и прячется в закоулках мебели, вспыхивает за очередным поворотом, огибает угол стола, по ножке вниз, по полу, торшеру и вьется вверх. Мой взгляд скользит по полоске красного щелка – зрачки – шире, сердце – быстрее. Я отсюда ни за что не уйду – каждый день, каждую минуту, каждую секунду буду впитывать всем своим существом чудо до тех пор, пока октябрь щедр ко мне. Делаю шаг, нагибаюсь, протискиваясь между двумя полосками красного, поворачиваюсь, чтобы не сломать тонкий, невесомый рисунок чужого воображения и с наслаждением констатирую – я бы до такого никогда не додумалась. Пальцами по нежному шелку, вдоль линии параллельно полу – она ведет меня к массивному журнальному столику. Я высоко поднимаю ногу, переступая через сплетение красной ленты чуть выше моих колен, задеваю головой нить, пригибаюсь, чувствуя, как другая часть головоломки скользит по моему плечу. Снова задираю голову – там паутина красной нити искрит в лучах утреннего солнца, расходясь алым по разным сторонам света. Комната пронизана красными прямыми, и они делят комнату на огромные цветные витражи – они рисуют осень и счастье, они складывают из кусочков реальности отдельную вселенную, где он и я, но в разных часовых отрезках – вчера вместе, сегодня – он там, где мне до него не добраться, но его прикосновение хранит тонкая красная лента. От тебя до меня – одна бессонная ночь и две, такие разные, такие непохожие жизни. Как же прекрасно, что ты так неповторим – я бы до такого никогда не додумалась.
Пробираюсь к журнальному столику, где под толстой книгой покоится начало самого алого утра в моей жизни – тонкая шелковая нить прижата к деревянной столешнице толстым сборником «Солярис» Станислава Лема. Внутри книги – закладка. Открываю – записка, мягким карандашом по плотной кремово-белой бумаге:
«Я очень плохо сплю по ночам, поэтому не обижайся – я спрячусь. А ты побудь со мной еще немного. Только не сломай шею»
Улыбаюсь. Смотрю на страницы, где лежала закладка – на полях тем же карандашом:
«Никак не могу дочитать».
Я смеюсь – «Глас Господа». Мне он тоже дался с огромным трудом. Беру в руки книгу и откладываю в сторону, подцепляя пальцами тонкий шелк – прохладная лента ложится в руку. Скольжу взглядом по лоснящемуся алому и вижу, как течет тонкой линией красный шелк – со стола, над пропастью деревянного пола, плавной дугой вниз, за ножку дивана. Ухмыляюсь. Наматываю на руку ленту и огибаю столик, под диван я, естественно, не залезаю, но нахожу продолжение с другой стороны – тяну за него. Лента вьется наверх, я протискиваюсь среди тонкой паутины, чувствуя, как скользят по коже полосы алого утра. Мне приходится встать на цыпочки, потому что лента свернулась в тугой узел на декоративной перекладине, которая довольно высоко, и, вытягиваясь во весь рост, я улыбаюсь и пыхчу:
– Массовик-затейник, блин.
Красная лента ведет меня к светильникам на стенах, возвращает к левой ножке журнального столика, где я снимаю виток за витком, а клубок красной ленты растет в моих руках. От столика – к небольшому комоду, и здесь лента ныряет внутрь. Я заглядываю в верхний ящик – там, в красных витках тонкого шелка, как в объятиях ласковой любовницы, прячутся мужские наручные часы. Распутываю и беру их в руки – массивные, тяжелые, лаконично-строгие, очень дорогие. Провожу пальцем по стеклу циферблата, и мне кажется, что я вот-вот уловлю тепло его запястья. Никаких надписей, гравировки, потертостей – они новые, и это не памятный подарок. Ты любишь хорошие часы? Улыбаюсь, поворачиваю их, открываю застежку, прикасаюсь к металлу – очень красивые. Надеваю на левую руку и долго рассматриваю – они свисают с запястья. Велики, но не слишком.
Итак, тебе нравится Станислав Лем и дорогие часы. Хорошо.
Лента ведет меня дальше, мимо картин на стенах, мимо оконных рам, возвращая меня к люстре, где я справилась лишь благодаря пресловутому журнальному столику, просто перебросив клубок через тонкое переплетение стальных узоров, спускаясь к самому полу, прокатывая клубок под одним из кресел, поднимаюсь на ноги и снова иду к стене – и там, обращаясь к тыльной стороне большого зеркала, узнаю, как сильно он похож на отца – фотография запечатлела практически одно лицо, но на разных временных отрезках. Вот только глаза у них разные – у его отца очень спокойный, мягкий, теплый взгляд. Полная противоположность сыну. Но сама фотография сказала мне гораздо больше – меленькая, не больше визитки, такая, чтобы вмещалась в бумажник. Края сильно потрепанные, сама фотография не столько старая, сколько изношенная. Такие личные вещи говорят так откровенно, что заставляют бессильно кусать губы – если самое дорогое в жизни человека имеет походный вариант, значит вся жизнь человека – дорога. Паутина становится прозрачнее и реже – слой за слоем я сматываю в клубок красную ленту и знания о том, что он любит, где бывал, чего боится. Дорогие часы, «Глас Господа», хорошие сигареты, его друзья, коих всего четверо (для сравнения – у меня их нет вообще). Вена, Токио, Лондон, Оттава, Осло, Берн, Нью-Дели, Пекин, Прага – Господи, до чего же огромен твой мир, а я сижу в своем городе, сколько себя помню. Тихая, спокойная старость и… таблетки.
Когда ночь спустилась на дом, зажигая звезды, я сидела на диване с огромным красным клубком под боком, который так не сплелся – свободный конец красной ленты переливался через спинку дивана и исчезал за лестницей – и кипой всевозможных воспоминаний в руках – фотографии и старые билеты на самолет, программки выставок из разных частей света, браслеты ночных клубов и билеты на живые выступления, три афиши, меньше, но гораздо красивее той, за которой я пришла в последний день сентября, часы на моей руке, старый, затертый проспект дома престарелых, с надписью маркером поперек «Не вздумай дожить до этого». И таблетки. Мне кажется, что весь день он был со мной и рассказывал о том, что я так боялась спросить, а теперь укоризненно смотрит на меня и его зеленые глаза насмешливо спрашивают: «Чего же ты медлишь?» Я смотрела на вещи вокруг меня, и мне казалось, что за пять дней октября я прожила целую жизнь – яркую, ослепительно прекрасную, стремительную и совершенно неповторимую. И не просто прожила, а навсегда оставила себя здесь – от макушки до пят, куда бы ни забросила меня судьба после, мысленно я навсегда останусь здесь. Но эти три пузырька… Я не знаю их названий, не понимаю, чему они служат, но я понимаю, что лекарство выписывают больным. Холодеет спина, кишки заворачиваются, и мне безумно страшно – передо мной телефон, интернет и пустая строка поисковика. Боже, как же было прекрасно, когда не было интернета! Блокирую телефон, бросаю затравленный взгляд на таблетки и зло вздыхаю. Они были моей предпоследней находкой. Теперь я всем сердцем проклинаю осень – ты же сама привела меня сюда! Удивила, поразила, показала самое удивительное, уникальное творение природы, а теперь… чувствую, как подступают слёзы. Твою мать! И что мне теперь делать? Остервенело хватаюсь за свои сокровища, как за спасательный круг, и через силу благодарю Всевышнего – не пройти мимо счастья, улыбнуться удаче, обернуться и узнать в незнакомом лице любовь – поворотные мгновения в твоей жизни, когда сам Бог берет тебя за руку. И это не просто счастье – это вся твоя жизнь, бережно спрятанная в несколько октябрьских дней…