– Почему?

– В девяноста девяти процентах из ста вас ждет неминуемое разочарование, и оно перечеркнет все, что вы так любили – спустит в унитаз все заслуги мастера, а вас грубо и жестко вернет в реальность, лишив магии искусства.

– Бедный, несчастный мастер… И что же делать?

Он смотрит на меня, и даже в полумраке я отчетливо вижу усталость в его глазах:

– Поехали домой, – говорит он.

Я киваю, опускаю глаза:

– Хорошо, – смотрю на свои руки. – Спасибо тебе. Ты был прав…

– Нет, ты не поняла, – перебивает он. Поднимаю глаза и смотрю на него – его взгляд без ложного целомудрия прикасается к моим щекам, носу, губам. – Ко мне домой.

Я смотрю и молчу, а он… он поднимается и говорит «идем», словно все решено.

Мы выходим из пустынной галереи и спускаемся по лестнице на первый этаж, и пока он отдает распоряжения каким-то людям, а те с готовностью кивают, я думаю о том, что сейчас происходит?

Вот мы уже на улице и спускаемся по широкой лестнице к припаркованному черному киту, я судорожно соображаю, как мне быть? Он открывает пассажирскую дверь, и тут я буквально кричу:

– Подожди!

Он поворачивается, смотрит на меня и тихо смеется:

– Это должно было прозвучать минут десять назад.

– Не смешно.

– Да, наверное.

– Послушай…

– Нет, нет, – говорит он.

А потом он шагает ко мне – прикосновение, легкое, почти воздушное, тонкими пальцами к моей щеке. Замираю, прислушиваюсь к камертону внутри себя. Запело… Вдох, выдох.

– Я знаю все, что ты сейчас скажешь, – говорит он, и пальцы спускаются по щеке во впадину за ухом, обвивают шею, – но мой единственный аргумент – время.

Я слушаю свое тело, сквозь тихий шепот его губ.

– У меня здесь пять недель, четыре из которых мы уже потратили впустую, – большие пальцы вниз, до ключиц, ладони ложатся на плечи. – Мне плевать на твою работу, плевать на кота, которого некому кормить, всех твоих родственников, которых ты обещала навестить и бывших любовников, – пальцы забираются под воротник кофты и осень целует мою шею холодом. – У меня есть неделя, и я хочу знать – что это…

– Это? – шепчу я.

– Это.

Легкое прикосновение губ.

Подо мной – бездонная пропасть и лезвия острых камней, выстилающих бездну, надо мной – грозовое небо в агонии, вокруг – штормовой ураган и деревья, вырванные с корнем… передо мной – тонкий веревочный мост.

Смотрю на часы – начало третьего ночи. Первое октября. Темно и очень тихо. Непривычно тихо, наверное, поэтому я проснулась. Лежу и всматриваюсь в темноту. Хочется больше света, больше деталей, но все, что у меня есть – тонкая полоска лунного света сквозь зашторенные окна, а она немногословна, и мне приходится учиться видеть в темноте – нос, и правда, великоват, но в этом есть какая-то извращенная красота; тонкие губы время от времени что-то говорят во сне, очень тихо, ничего не разобрать, но как только тишина снова смыкает их, они прекрасны – изящные, с острыми гранями краев, которые изгибаются, танцуя что-то неповторимое; лицо открыто, волосы не прячут его, а лежат на подушке, и я украдкой прикасаюсь к тугому завитку – он этого не узнает, и у меня чувство, словно я только что украла самое яркое воспоминание за последние годы; ресницы вздрагивают, и я пытаюсь представить, что ему снится. Это дом огромен, и для двоих здесь слишком много воздуха, а мне так хочется дышать с ним одним кислородом. Его вдох – мой выдох. Теперь мне совершенно ясно – я была обречена с самого начала. У меня не было ни единого шанса – я не отказалась бы, и он это знал, возможно, уже в тот момент, когда клал купюры на стол, чтобы впервые оплатить мой кофе. Порой судьба выглядит совершенно невзрачно, и пламя прячется в человеке до той поры, пока не он не посмотрит вам в глаза. А потом он вспыхнет, заискрится, и пламя перекинется на вашу кожу – он поведет за собой, и вопреки всему, чему вас учили, вопреки гласу разума и жизненному опыту вы пойдете туда, куда скажут.

***

Открываю глаза – одна половина штор убрана к стене, и свет льется в комнату через огромные окна. Небольшой книжный шкаф, деревянные полы и пушистый ворс ковра, зеркало во весь рост и двери в гардеробную, широкая, низкая кровать. Я совершенно одна. На второй половине смятая подушка и откинутый край одеяла – смотрю на них и отчаянно жалею, что вчера не настояла на своем, но его усталость была осязаемой, а мое желание – не до конца оперившимся, а потому, наверное, это было мудрое решение. Не мое, естественно.

Оглядываюсь – это не его дом, он его снимает на время выставки, а потому нет смысла разглядывать детали – если уж вещи и заговорят, то речь пойдет не об этом человеке.

Из комнаты – в огромный коридор. Я крадусь – голыми ногами по теплому дереву, беззвучно вдоль молчаливых стен и замираю у лестницы на первый этаж. Тихо. Ступенька, другая, третья. Первый этаж. Кухня.

– Привет, – говорю я.

Он оборачивается и смотрит, словно мое присутствие здесь совершенно естественно – я там, где и должна быть. Пробегается взглядом по моим ногам, возвращается к заспанному лицу – никакой неловкости. А вот мне неловко, потому что на мне его футболка, едва доходящая до середины бедра. Наверное, стоило переодеться в свое платье. Стол, за которым он сидит, усыпан белой стружкой, в правой руке – тонкий предмет, нечто среднее между шилом и скальпелем, в левой – крохотная белая фигурка. Он бережно ставит её на стол. Небольшая пауза – он выжидает, он смотрит. Под его взглядом мне тесно, словно он испытывает меня, словно беззвучно… нет, не приказывает – приглашает. Подхожу к столу и беру в руки тонкую, извивающуюся линию, которая складывается в женское тело. Она лежит на боку – линия, вытянутой вверх руки, плавно перетекает в шею, огибая правильную форму головы, спускается по позвоночнику к талии, взмывает вверх, округлыми бедрами, струится длинными ногами, изящно завершаясь в кончиках её пальцев. Поднимаю на него глаза – он смотрит очень внимательно.

– Ты всех любовниц исполняешь в пластмассе? Могу я рассчитывать на бронзу?

Он смеется и убирает волосы назад:

– Кофе будешь?

Этот день он украл у меня – я его совершенно не заметила, и если вы спросите у меня, о чем мы говорили, я не смогу дать внятного ответа. Словно призраки мы перемещались из комнаты в комнату, и то, что происходило между нами, только на вид было диалогом – он гипнотизировал, а я погружалась в его зазеркалье. Стоило ему открыть рот, и я жадно ловлю каждое слово. Вот мы на кухне и говорим о любви, вот мы в спальне и говорим об искусстве, вот мы выходим на улицу, кутаясь в пушистые шарфы, и говорим о зиме и книгах. И это не общение – это танец слов, вальс звуков, где он ведет, а я уже не помню, где мы брали начало. Я спрашиваю:

– Твое самое яркое воспоминание?

– День, когда отец сказал, что гордится мной.

От его рук к моим губам – он почти не прикасается ко мне, но если это случается, то только так – его руки к моим губам. Я смотрю в его глаза:

– Почему ты не целуешь меня?

– Жду.

– Чего?

Он смеется:

– Когда грянет гром.

Вся моя история в один день – теперь он знает, что я читаю, когда ложусь спать, почему зеленый, а не бежевый цвет обоев в моей квартире, где работаю, и кто были мои родители, знает, что единственный близкий мужчина был значительно старше меня, знает о Гастоне Леру каждую осень, почему я до жути боюсь кузнечиков, и что делает в моей квартире самый обыкновенный камень, раскрашенный гуашью. Самое странное, что я совершенно не помню, когда успела раскрыть все карты – просто в какой-то момент оглянулась и поняла – он знает обо мне все. Я опускаю глаза, хмурю брови, смотрю в пол и тихо спрашиваю:

– Мы еще увидимся?

Ночь – мы не спим, и тонкий черный шарф закрывает мне глаза. Его голос из-за спины:

– Не снимай.