Залетаю на кухню и останавливаюсь – сердце лезет под кадык, легкие шелестят, глаза бешено шарят по огромному пространству – найти его несложно, и когда я вижу его, улыбка расцветает на моем лице: ну, нас определенно не грабят. Да, выглядит кухня так, словно здесь прошел небольшой смерч. Очень, очень пьяный смерч. Буквально на ногах еле держится, но свирепо, от всей души сыплет матами, проклятьями. Он хватает второй стул, поднимает над головой и со всей силы обрушивает на пол, на останки первого – дерево хрустит, дерево летит в разные стороны и первый стул, который теперь превратился в раскуроченную кучу дров, подпрыгивает и взрывается деревянным фейерверком. А я тихонько смеюсь – меня распирает совершенно неуместная нежность. Господи, ну какая же я, дура! Дура, и – слава Богу, умная так не вляпалась бы. Я с восторгом принимаю теперь уже очевидный факт, как наивысший дар – мне хватило каких-то суток, чтобы безумно соскучится по нему! После того, как он вырвал меня из привычной жизни, высмеял мою похоть, и бросил на стол ключи, мол, будешь уходить – двери закрой, я смотрю на него и мечтаю урвать момент, чтобы приблизиться, прикоснуться.

Он снова и снова поднимает над головой остатки стула, колотя их об пол, а медленно прохожу вглубь кухни. Ненормальный. Он черно матерится, а я сдерживаю улыбку и обхожу стороной геноцид стульев. От него разит уже отсюда, за несколько метров, и все же я с наслаждением ласкаю взглядом спину и руки, которые неистово колотят то немногое, что осталось от второго стула – щепки в стороны, волосы взметаются в воздух и лезут в глаза, маты – в ночную тишину дома, и тяжелое, надрывное дыхание, которое странно напоминает истерику – нет, он не плачет, он, скорее, рычит, но, кажется, еще одна капля – и он разрыдается, совсем как мальчишка. Забавно, но меня совершенно не интересует причина его ненависти к стульям.

И вот он замечает меня – поворачивает голову и замирает. Глаза пьяные, а вот злоба в них абсолютно трезвая, и он внимательно разглядывает меня – взгляд, полный ярости, не сулит ничего хорошего. Может, он опустится до рукоприкладства, возможно, он и вовсе убьет меня, намерено или нечаянно. А мне не страшно – я открыто и прямо смотрю в обезумевшие зеленые глаза.

– Ты еще здесь? – спрашивает он.

– Как видишь, – отвечаю и еле сдерживаю улыбку.

Он выпрямляется и смотрит на меня – опустошенные, усталые, пьяные глаза елозят по мне, осматривая с ног до головы. Он опускает голову и смотрит на остаток стула в своей руке, а потом бросает его в общую кучу искореженного дерева и снова поднимает на меня глаза:

– Чего притащилась-то?

Перестаю смеяться, потому что слишком сильно́, нестерпимо мое желание прикоснуться к нему. Делаю шаг вперед:

– Хочешь, помогу?

– Ломать?

– Убирать.

Он смотрит на меня и буднично так говорит:

– Пошла на хер отсюда.

И в этот самый момент со мной происходит совершенно невероятные метаморфозы – вместо того, чтобы впитать это «на хер», впустить его в кровеносную систему и пустить по венам, отравляя свое самолюбие, я смеюсь и это самое «на хер» отскакивает от меня, рикошетом. Возвращается хозяину и тот хмурится.

– Ты меня слышишь? Съебалась!

Тонким звоном от моей невидимой брони и это скорее щекотка, чем оскорбление. Я тихо смеюсь. А в следующее мгновение он взрывается фейерверком матерных слов – черный, отборный, изощренный и изобретательный мат разлетается в воздухе словесной шрапнелью. Я не выдерживаю – я смеюсь во весь голос. Он самозабвенно орет – я хохочу. Он пинает раскуроченные стулья и кроет матом. Его слова – острые осколки стекла – долетая до меня, превращаются в невесомые, разноцветные перья – они щекотят меня, мне смешно, на глазах выступают слёзы, а у него на шее вырисовывается вздутая вена ненависти ко всему живому. В первую очередь – к самому себе. Деревянные останки взмывают воздух и разлетаются по всей кухне. Я такое вижу впервые и жадно, сквозь слёзы и смех, запоминаю, каким глупым, каким нелепым может быть пьяный человек. Какой жалкой может быть злоба.

Он выдыхается, поток слов иссякает и его руки и ноги перестают крушить все, что попадается им на пути, а я, насмеявшись вдоволь, привожу в порядок свое лицо. Он останавливается, тяжело дышит, поднимает на меня глаза и вытирает тыльной стороной ладони уголок рта. Какое-то время он просто молчит, а затем:

– Да пошла ты на хер, – устало подытоживает он.

Ну, вот мы и вернулись к тому, с чего начали.

Он оседает – садится прямо на пол, вытаскивая из-под задницы куски поломанного дерева, а я медленно пробираюсь к нему. Он оглядывается вокруг, смотрит на творение рук своих, а я подхожу и сажусь рядом. Он поворачивается, смотрит на меня. Боже мой, да он еле тепленький! Откуда силы взялись? Его уставший взгляд елозит по моему лицу:

– Думаешь, я сейчас извиняться буду?

– Ну, если тебе хочется, – говорю я глядя в пьяные глаза. От былого смеха осталась лишь легкая улыбка на моих губах и глаза, полные похоти.

– Нет, – кудри свирепо мотаются из стороны в сторону. – Мне не хочется, – он отворачивается, задумывается, глядя на свои руки, а затем говорит. – Знаешь… – поднимает на меня взгляд и снова смотрит прямо в глаза, – …когда ты едешь с незнакомым человеком хер знает куда… – он выдыхает, я морщусь от крепкого перегара, он замолкает, набирает воздуха и продолжает, – …хер знает зачем, ты должна быть готова к… – он снова замолкает, а затем многозначительно обводит взглядом погром вокруг нас, – … к чему-то… подобному.

Я оглядываюсь, пытаюсь оценить ущерб, но в полумраке, только оправившись от сна и не зная расценок мебельной индустрии, это довольно сложно, а потому я просто киваю:

– Да… пожалуй, – снова поворачиваюсь к нему и натыкаюсь на его внимательный взгляд, прикованный к моему лицу. – Но знаешь, могло бы быть гораздо хуже.

– Да? – пьяно отзывается он. – И что же?

– Ну, ты бы мог оказаться серийным маньяком или, прости Господи, сетевым продавцом дрянной косметики.

Я улыбаюсь, он внимательно смотрит на меня, хмуря брови, а затем выдает:

– Ты пьяная, что ли?

Я снова хохочу во весь голос, пока смех не забирает остатки моих сил. Он смотрит на меня, я – на него.

– Пойдем спать, – говорю я и поднимаюсь на ноги.

Я протягиваю ему руку, но он отмахивается от неё и встает сам.

Поворачиваюсь на правый бок и рассматриваю ткань футболки на его спине – эти два дня не дали мне ни единого шанса добраться до его тела. Поднимаю руку и провожу пальцем по тонкой линии, в которую сложилась ткань. Какой примечательный персонаж. Веду по линии, чувствую тепло тела под тканью, слушаю его пьяное сопение. Что же у нас в следующей главе?

Тонкое марево холодного солнца в утреннем воздухе, словно полупрозрачный тюль, насыщенный и бездонный коричневый цвет в кружке с толстыми стенками. Отрываю глаза от осени в моем стакане и оглядываю полы кухни – я проснулась рано и сразу спустилась вниз. Ночное побоище при свете дня выглядело еще хуже, чем под покровом ночи – ощетинившиеся выломанными щепами ножки и перекладины, словно переломанные кости невиданного зверя, обивка вывернута и напоминала внутренности странного белого цвета. Неудивительно, что все это отправилось в мусорный бак раньше, чем я налила первую кружку кофе. Теперь сижу и смотрю на творение рук своих и чувствую удовлетворение от проделанной работы. Делаю глоток – горячий, но не обжигающий кофе прокатывается по горлу, разливая утреннее тепло по моему телу.

– Зачем ты все убрала?

Голос тихий и хриплый, как никогда. Оборачиваюсь:

– Нужно было оставить?

Он, сонный, всклоченный, и без того не самое красивое лицо – мятое и заспанное, но… Боже мой, как хочется прикоснуться к тонким губам. Он смотрит на меня, чувствует мое желание, отчего в глазах рождается знакомое высокомерие. Блин, сейчас начнется… Жду, когда он разразится безобидной чушью, когда погонит прочь или заставит идти к мусорному баку и возвращать творение рук его на положенное место. Но… ничего не начинается – спокойный взгляд, ровный ход секунд, медленное ленивое дыхание. Вдох – выдох, вдох – выдох, вдох: