Очень жаль, продолжал Баумгартнер, он хотел поселиться именно в этом квартале; правда, ему рекомендовали еще одну квартиру, неподалеку отсюда. Консьержка, ничего худого не заподозрив, пожелала ему удачи, и он отправился осматривать ту, другую квартиру, в начале бульвара Экзельманса. В любом случае, студию на улице Микеланджело Баумгартнер снимать не собирался.

И вот в одно прекрасное утро они углядели вдали «Нешилик»: крошечный жалкий кораблик цвета ржавчины и сажи торчал на белой льдине, среди каменистых уступов, напоминая старую сломанную игрушку на рваной простыне. Судно и в самом деле угодило в ледяной плен возле корявой скалы, занесенной снегом с пологой стороны; другой ее бок представлял собою крутой обрыв. С большого расстояния судно казалось не слишком пострадавшим: обе мачты, удерживаемые тугими расчалками, стойко хранили вертикальное положение, капитанская рубка хорошо сохранилась и могла служить вполне надежным приютом для дрожащих призраков. Феррер, однако, знал, что галлюцинации в этих краях не редкость, и поначалу счел призраком сам корабль, а потому решил набраться терпения и подойти ближе, чтобы убедиться в его реальности.

Иллюзия и в самом деле частая гостья за Полярным кругом. Вот, скажем, еще вчера они шли, как всегда, в черных очках, без которых арктическое солнце тут же одурманит вас и наградит куриной слепотой, как вдруг это самое солнце начало множиться в холодных облаках, и Феррера с проводниками ослепили целых пять ложных светил, выстроенных в горизонтальный ряд; мало того, еще два паргелия[4] засияли над подлинным солнцем по вертикали. И эта фантасмагория длилась не меньше часа, прежде чем настоящее солнце осталось в одиночестве.

Едва они завидели вдали потерпевшую бедствие шхуну, как Феррер дал знак проводникам молчать и ехать медленнее, словно она была живым существом, не менее опасным, чем белый медведь. Проводники сбросили скорость, а потом и вовсе вырубили моторы и приблизились к кораблю с осторожными повадками минеров, ведя снегоходы за руль. Наконец они прислонили их к стальной обшивке корабля, и Феррер один поднялся на борт, тогда как оба проводника остались внизу, поодаль от судна, которое созерцали с суеверным страхом.

Это была маленькая торговая шхуна длиною двадцать три метра; на медной табличке, привинченной к основанию штурвала, значилась дата его спуска на воду — 1942 год — и порт приписки — Сент-Джон, Нью-Брауншвейг. Корпус и такелаж корабля выглядели вполне целыми, только сплошь одетыми ледяной броней и оттого, вероятно, стали ломкими, как сухое дерево. То, что было некогда скомканными бумажками, валявшимися на палубе среди скрученных концов, превратилось в «песчаные (вернее, ледяные) розы», а канаты походили на окаменевших ужей; толстая корка льда не треснула даже под сапогами Феррера. Он прошел в рубку и быстро оглядел ее: раскрытый бортовой журнал, пустая бутылка, разряженное ружье, календарь 1957 года, украшенный весьма раздетой девицей, ассоциирующейся с куда более теплой атмосферой — по меньшей мере, градусов на двадцать пять выше нуля. Сквозь стекла рубки, в которые никто не смотрел последние сорок с лишним лет, Феррер окинул взглядом белоснежную равнину. Затем спустился в трюм и тотчас нашел то, что искал.

Сокровище лежало на своем месте, заботливо уложенное в три больших железных сундука, которые стойко выдержали испытание временем. Феррер с величайшим трудом открыл замки, скованные холодом, и, бегло проверив содержимое, поднялся на палубу, чтобы вызвать проводников. Ангутреток и Напазикодлак боязливо и не без колебаний взобрались на борт, передвигаясь по палубе так осторожно, словно проникли посредством взлома в частное владение. Сундуки были совершенно неподъемными, а трап, ведущий в трюм, крайне скользким, и людям стоило сумасшедших усилий вытащить их на палубу и спустить на лед. Они тщательно, как только могли, закрепили свою ношу на снегоходах, и только тогда позволили себе передохнуть. Феррер не говорил ни слова, проводники хохотали, обмениваясь непереводимыми шутками. Казалось, им глубоко наплевать на происходящее, тогда как Феррер был сильно взволнован. Ну вот дело сделано. Осталось только благополучно вернуться. По, может, сперва стоило бы закусить перед дальней дорогой, предложил Напасеекадлак.

Пока он разводил огонь, срубив топором фок-мачту «Нешилика», Феррер, вместе с Ангутретоком еще раз спустился в трюм, чтобы получше осмотреть его. Часть груза составляли меха; они тоже были на месте, но, в отличие от остального, сильно попортились, став твердыми, как тропическое дерево, и облысев; их рыночная стоимость была явно равна нулю. Однако Феррер все же взял небольшую песцовую шкурку, сохранившуюся лучше других, собираясь оттаять ее и подарить — позже мы узнаем, кому именно. На камбузе ему пришлось запретить Ангутретоку открыть банку консервов полувековой давности. Конечно, жаль было оставлять на борту несколько интересных вещичек, например, красивые медные лампочки, Библию в роскошном переплете, превосходный секстант. Но они и так уже были основательно нагружены и не могли позволить себе лишний багаж на обратном пути. Итак, они перекусили и отправились назад.

Обремененные тяжелым грузом, они потратили много времени на возвращение в Порт Радиум. Ветер, словно бандит, внезапно щелкавший пружиной ножа, то и дело налетал на путников, тормозя своими резкими порывами продвижение вперед, а полярная весна подстерегала их скрытыми полыньями: однажды Феррер провалился в такую по самый пах, и пришлось вытаскивать его из воды, долго сушить и отогревать у костра. Теперь они говорили еще меньше, чем прежде, ели наспех и спали вполглаза; во всяком случае, Феррер только и думал, что о своей добыче. В Порте Радиум Ангутреток через дальних родичей нашел ему комнату что-то вроде клуба; ничего другого, похожего на отель, в этом поселке не было. И вот наконец, оказавшись у себя в комнате, Феррер смог подробно изучить содержимое сундуков.

Как он и ожидал, так находились предметы редчайшего палеокитобойного периода, созданные в различных стилях, с которыми ознакомили его Делаэ и другие эксперты. Среди них он обнаружил два мамонтовых бивня, покрытых резьбой и голубым вивианитом, шесть пар снежных очков из оленьих кишок, маленького кита, вырезанного на пластинке китового уса, доспехи из моржовой кости на шнурках, нож для извлечения оленьих глаз, сделанный из оленьего же рога, камни с письменами, статуэтки из кварца, бильбоке из тюленьих суставов и рогов мускатного быка, резные нарвальи клыки и акульи зубы, кольца и дротики, изготовленные из метеоритного железа. Было здесь также немало атрибутов колдовства и похоронных церемоний, в форме бублика или крючка, сделанных из полированного стеатита, нефрита, красной яшмы, зеленой глины, голубого, серого, черного кремня и змеевика всех расцветок. Далее шли разнообразные маски и, наконец, коллекция черепов с зубами из обсидиана, глазами из моржовой кости и зрачками из гагата. Словом, целое состояние.

Однако сменим на минутку тему, если вы не против, и вернемся к человеку, называющему себя Баумгартнером. Нынче у нас пятница 22 июня, и пока Феррер тащится по ледяной пустыне, Баумгартнер щеголяет в двубортном шерстяном костюме цвета антрацита, рубашке цвета сланца и галстуке стального цвета. И хотя лето уже как бы официально наступило, небосвод вполне соответствует этой тусклой цветовой гамме, то и дело коварно осыпая пешеходов мелкой моросью. В данный момент Баумгартнер идет по Суэцкой улице, что находится в XVIII округе Парижа, близ станции метро «Шато-Руж». Это одна из узеньких улочек в окрестностях бульвара Барбес, где африканцы торгуют мясом, живой птицей, параболическими антеннами и пестрыми яванскими тканями, изготовленными в Голландии.

На четной стороне Суэцкой улицы большинство окон и дверей в старых полуразрушенных домах заложены кирпичом en opus incertum[5], — это знак экспроприации жилья в ожидании сноса.