После ухода Репара никто больше не наведался в галерею до самого закрытия, которое, по взаимному соглашению с Элизабет, состоялось раньше обычного. Ибо Феррер должен был встретиться этим вечером с Элен в ресторане и действительно встретился с нею в просторном полутемном зале, уставленном маленькими круглыми столиками под белыми скатертями, с «интимными» медными лампочками и умело составленными букетиками; посетителей обслуживали расторопные хорошенькие девушки экзотической внешности. Феррер частенько видел здесь людей, которых знал в лицо, но с которыми не обязательно было здороваться; с экзотическими же официанточками неизменно флиртовал. В этом смысле он, конечно, рисковал заскучать в компании Элен, по-прежнему немногословной и надевшей нынче светло-серый костюм в тонкую белую полоску. И хотя костюм этот, увы, не отличался большим декольте, Феррер все же приметил на шее молодой женщины цепочку белого золота, а на ней кулончик в форме стрелки, недвусмысленно указывающей вниз, на грудь; вот что действительно привлекает внимание, вот что поистине возбуждает!

Как всегда молчаливая — то ли по простоте душевной, то ли специально, — Элен зато прекрасно умела слушать, вовремя поощрить собеседника односложным возгласом, заполнить неловкую паузу коротким, но уместным вопросом. Регулярно устремляя взгляд на золотую стрелку, дабы почерпнуть в ней мужество, но все же не достигая — как и во время больничных визитов Элен, — зрелого и полноценного вожделения (чего я никак не могу понять, со всей ответственностью заверяя читателя, что Элен в высшей степени соблазнительна), Феррер кое-как наладил таким образом застольную беседу, рассуждая о своей профессии: о рынке искусства (в настоящий момент он довольно стабилен), о современных тенденциях (они довольно сложны и сейчас весьма расплывчаты, взять хотя бы Дюшана), о полемических спорах (представьте себе, Элен, когда искусство и деньги вступают в контакт, это приводит к взрыву!), о коллекционерах (эти становятся все скупее и недоверчивее, и я их прекрасно понимаю), о художниках (эти смыслят все меньше и меньше, и это я тоже прекрасно понимаю), о натурщиках (настоящих, в классическом смысле этого слова, совсем не осталось, и я нахожу это в высшей степени нормальным). Не желая выставлять себя в смешном свете, он воздержался от рассказа о своей полярной экспедиции и о том несчастье, коим она завершилась. Но все его речи, какими бы поверхностными и самодовольными они ни были, не смогли навеять на Элен скуку, и Феррер, следуя давно устоявшемуся обычаю, пригласил ее после ужина распить где-нибудь последний стаканчик.

Однако в такой ситуации — по выходе из ресторана и вслед за последним стаканчиком — мужчина, который предусмотрительно не злоупотреблял за столом чесночными блюдами, красной капустой или последними стаканчиками, должен (и это вполне естественно) поцеловать свою спутницу. Так уж оно принято, так оно и делается; увы, в данном случае ничего этого опять-таки не случилось. И по-прежнему не ясно, что творится с Феррером — то ли он робеет, то ли боится отпора, то ли ему ничего такого больше не нужно. «Отнюдь не исключено, — сказал бы ему Фельдман, который занимался психиатрией до того, как переметнулся в кардиологи, — отнюдь не исключено, что инфаркт и последующая госпитализация спровоцировали краткосрочный дефицит нарциссического комплекса, — не радикальный психический разрыв, нет, это я тебе гарантирую! — просто вступил в действие механизм внутренних самозапретов». — «Чихать я хотел на механизм внутренних самозапретов!» — возразил бы ему Феррер и, отвергнув мысль о поцелуе, тем не менее предложил Элен, раз уж ее так интересует искусство, зайти как-нибудь на днях к нему в галерею.

Она зашла туда в самом конце одного дождливого дня; на сей раз никаких костюмов зеленого или серого цвета, никаких ансамблей с вырезом на спине, всего только белая рубашка да белые джинсы, а поверх них чуточку просторный плащ. Они поболтали минут пять; Феррер, по-прежнему чувствуя неловкость, объяснил ей несколько экспонатов (маленького Беклера и четыре холмика Эстерельяса) и отпустил бродить по галерее. Элен проигнорировала мелкие картинки Мартынова, крайне внимательно осмотрела фотографии Мари-Николь Гимар, коснулась двумя пальцами одного из «вентиляторов» Шварца, выставленного в дальнем углу, и лишь на миг остановилась перед «Коллективным изнасилованием». Исподтишка следя за нею, Феррер для вида обсуждал с Элизабет проект будущего каталога Мартынова, как вдруг из небытия возник — кто бы вы думали? — Спонтини. «А вот и вы, Спонтини! — весело воскликнул Феррер, — ну как ваши темперы?»

Элен, стоявшая в глубине галереи, смутно поняла, что названный Спонтини принес Ферреру не свои творения, в частности темперы, а жалобы на жизнь. Затем прозвучало слово «контракт». Вслед за ним слово «в соответствии». Далее начался спор о процентах. Элен, находившаяся слишком далеко, чтобы слышать весь разговор, проявила внезапный интерес к последним творениям Блавье, висевшим над бюро Феррера. «Пойми же ты, — говорил Феррер, — я ценю свою работу и считаю, что она равна половине стоимости произведения. А если ты полагаешь, что она стоит не больше сорока, значит, мы с тобой не договоримся». — «Я считаю, что это слишком дорого, — возражал Спонтини. — Это непомерно дорого. Да, я нахожу, что это непомерно дорого. И я думаю, что лучше мне пойти к Абитболу, — он только и ждет меня, этот Абитбол, я как раз видел его позавчера на вернисаже Кастанье».

«Слушай, — устало сказал ему Феррер, — ты уже не первый раз пытаешься меня шантажировать. Десять лет ты сотрудничал со мной, только благодаря мне познакомился со всеми галерейщиками, торговал своими картинами за моей спиной — да-да, мне это известно! — и продолжал выставляться у меня в галерее. Так вот что я тебе скажу: со мной этот номер не пройдет; ступай к Абитболу, к черту, к дьяволу, но здесь тебе не место. Ты вообще понимаешь нынешнюю ситуацию? Во Франции сейчас ничего невозможно продать!» — «Ладно-ладно, — проворчал Спонтини. — Небось Беклера ты выставляешь. А вспомни, как он с тобой обошелся!»

«Беклер — это совсем другое дело, — ответил Феррер. — Беклер — художник в высшей степени оригинальный». — «Ну еще бы! — съехидничал Спонтини, — он в высшей степени оригинально отдал тебе десять процентов за картину, этот Беклер, а девяносто спокойно положил себе в карман, и это всем известно. Тем не менее, вон он, висит у тебя, как ни в чем не бывало, и ты еще готовишь ему выставку в Японии. Да-да, мне рассказали. Я это знаю, и все это знают!» — «Беклер — совсем другое дело! — повторил Феррер. — Да, я хотел порвать с ним, но он по-прежнему выставлен у меня. Это из области иррационального, и все тут. Давай прекратим этот разговор».

Исчерпав запас аргументов, обе стороны замолчали, и вскоре Спонтини удалился, бормоча себе под нос неясные угрозы, а измученный Феррер упал в ближайшее кресло; Элен, вернувшаяся к Шварцу, издали улыбалась ему. Он ответил ей кривой улыбкой, затем встал и, подойдя к ней, сказал: «Вы слышали наш разговор и, наверное, многое поняли. Вы, я думаю, считаете меня чудовищем». — «Нет-нет!» — горячо заверила его Элен. «Я терпеть не могу такие ситуации, — продолжал Феррер, массируя себе щеки, — вот худшая сторона моей профессии. Как бы мне хотелось переложить эту обязанность на кого-нибудь другого! Был у меня помощник — Делаэ, я вам о нем рассказывал, — он уже начал разбираться в таких делах и заменять меня, а потом взял и умер, черт бы его подрал! И это очень жаль, потому что он — Делаэ — весьма ловко справлялся с этим, умел сглаживать острые углы».

Теперь Феррер начал массировать виски, вид у него и впрямь был крайне утомленный. «Знаете, — промолвила Элен, — я сейчас не очень занята и могла бы помогать вам, если хотите».

— «Очень мило с вашей стороны, — отвечал Феррер со скорбной улыбкой, — но я не могу этого принять. Между нами говоря, положение мое в настоящий момент таково, что мне нечем будет вам платить». — «Неужели все так скверно?» — воскликнула Элен. «Да, в последнее время я испытываю некоторые финансовые затруднения, — сознался Феррер. — Я вам все расскажу».