В конце дня Феррер запер галерею — как всегда, в девятнадцать часов. Близился вечер, солнце давно не озаряло эту часть земли, оставив после себя лишь серо-голубое, идеально чистое небо, на котором крошечный самолетик, отражавший прощальные лучи не видимого отсюда светила, вычерчивал ярко-розовый след. Феррер постоял с минутку, разглядывая улицу, прежде чем уйти. Торговцы один за другим опускали, как и он, железные шторы. Рабочие со стройки напротив также разошлись, предусмотрительно развернув стрелы своих желтых кранов в подветренную сторону. На фасаде соседнего высокого здания чуть ли не каждое второе окно было украшено параболической антенной; когда солнце стояло в зените, эти тарелки наверняка мешали ему проникать в квартиры и принимали вместо него телевизионные изображения, заменяющие жильцам вид из окна.

Феррер уже было собрался уходить, как вдруг вдали замаячил женский, смутно знакомый силуэт; прошла однако целая минута, прежде чем он обнаружил, что это Элен. Уже не впервые Феррер с трудом узнавал ее: даже в больнице, когда она входила в палату (а он прекрасно знал, что, кроме нее, прийти некому), ему каждый раз нужно было делать над собой усилие, чтобы восстановить в памяти ее черты, а еще вернее, разглядеть их заново, как будто они постоянно менялись. А черты эти были, вне всякого сомнения, и красивы и гармоничны, и Феррер с удовольствием любовался бы ими, так сказать, в отрыве от их обладательницы, отношения с которой никак не назовешь стабильными и адекватными. Между ним и Элен существовало что-то вроде неустойчивого равновесия, и зыбкого и постоянного; в общем, всякий раз, как Феррер встречал эту женщину, он видел ее в новом свете.

И вот женщина эта пришла — по ее словам, совершенно случайно и непредвиденно, не сообщив заранее; Феррер пригласил ее выпить чего-нибудь и вновь открыл галерею. Зайдя в «ателье» и доставая из холодильника шампанское, он решил изучить наконец со всем возможным тщанием лицо Элен, как зубрят новое правило, чтобы запомнить его на всю жизнь и избавиться от мучительного чувства неуверенности. Однако его усилия оказались тщетными, тем более что сегодня Элен впервые пришла накрашенной, и это обстоятельство все изменило и усложнило. Ибо макияж, украшая сенсорные органы, одновременно и маскирует их; заметьте себе, это относится особенно к органам многофункциональным. Возьмем, к примеру, рот, который дышит, говорит, ест, пьет, улыбается, шепчет, целует, сосет, лижет, кусает, дует, вздыхает, кричит, курит, кривится, поет, свистит, икает, плюет, рыгает, извергает рвоту, хрипит и так далее, — его накрашивают, и это самое меньшее, чем можно удостоить орган со столькими благородными функциями. Красят также окрестности глаз, которые смотрят, выражают чувства, плачут и смыкаются для сна, каковые функции также весьма благородны. Красят еще и ногти — передовой отряд рук, выполняющих огромное количество самых разнообразных и не менее благородных операций.

Однако не принято раскрашивать органы, наделенные всего одной-двумя функциями, — например ухо, которое только слышит, украшают всего одной сережкой. Или нос, который дышит и ощущает запахи (когда его не закладывает от насморка) и который, подобно уху, можно украсить сережкой, драгоценным камешком или жемчужинкой, а то и настоящей костью, что делают в некоторых экзотических краях, тогда как на наших широтах его просто-напросто пудрят. Нужно сказать, что Элен не снизошла до всех вышеуказанных аксессуаров, ограничившись красной губной помадой рубинового оттенка, тушью для ресниц и тенями для век, вызывающими в памяти землю Сиены. И все же, по мнению Феррера, в данный момент открывающего шампанское, скромный макияж Элен грозил значительно осложнить дело.

Но нет, оно не успело осложниться, ибо как раз в этот миг зазвонил телефон: «Говорит Сюпен, я звоню раньше, чем обещал; кажется, я кое-что обнаружил». Схватив первый попавшийся карандаш, Феррер крайне внимательно выслушал сообщение, записав несколько слов на обороте старого конверта, и пылко поблагодарил офицера уголовной полиции. «Не за что, — ответил Сюпен, — мне просто повезло. Я вам уже говорил, что мы дружим с испанскими таможенниками, и у меня там есть один замечательный парень, мотополицейский, который взялся присматривать за этим типом сверх, так сказать, службы. Так что все эти разговорчики насчет вражды полиций — ерунда, сами видите». Положив трубку, Феррер лихорадочно наполнил бокалы, едва не перелив через край. «Мне придется срочно уехать, — сказал он Элен. — А пока давайте-ка наконец выпьем за что-нибудь вдвоем, вы и я!»

Где бы ни ехать, по хайвею или по национальному шоссе, которые, пересекая границу в Андайе или Бехобии, ведут на юг Испании, вам все равно не миновать Сан-Себастьяна. После того как Феррер проследовал через бескрайние темные поля, индустриальные зоны и мрачные селения франкистской архитектуры, временами спрашивая себя, в чем, собственно, цель его путешествия, он внезапно очутился в этом большом роскошном курортном городе совершенно непривычного вида. Город был выстроен на узком клине земли, вдоль русла широкой реки, у подножия горы, разделяющей две почти симметричные бухты, чьи очертания смутно напоминали не то «омегу», не то женский бюст — две морские груди в жестком корсете испанского побережья.

Феррер оставил взятую напрокат машину на подземной стоянке, вблизи главной бухты, и снял номер в маленьком отельчике центрального квартала. Целую неделю он ходил взад-вперед по просторным улицам, спокойным, чистым, застроенным светлыми солидными домами; не пренебрегал он и короткими боковыми переулками, узкими и темными, где домишки выглядели далеко не так безмятежно, хотя и здесь тоже царила чистота. Чего только не было в этом городе: дворцы и роскошные отели, мосты и парки, барочные, готические и неоготические церкви, новенькие, с иголочки, арены и стадионы, бескрайние пляжи, приморский бульвар с институтом талассотерапии, Королевский теннисный клуб и казино. Четыре моста соревновались между собой в богатстве украшения мозаикой, каменным, стеклянным и чугунным кружевом перил, бело-золотыми обелисками, фонарями из кованого железа, сфинксами и башенками с королевскими инициалами. Вода в реке отливала изумрудом, а ближе к океану — лазурью. Феррер частенько наведывался к мостам, но еще чаще гулял по эспланаде вдоль грудеобразной бухты, в центре которой торчал малюсенький островок с крошечным замком на верхушке.

Слоняясь таким образом целыми днями без определенной цели, рассчитывая лишь на случайное везение и обходя все кварталы подряд, он, в конце концов, устал от этого города, и слишком большого и слишком маленького, где невозможно было уверенно определиться, разве что вы здесь родились. Сюпен всего только назвал это имя — Сан-Себастьян, сопроводив его весьма неопределенной гипотезой, а именно, подозрением, что там мог укрыться похититель северных древностей.

В первые дни в часы обеда и ужина Феррер посещал главным образом многочисленные оживленные маленькие бары старого города, где можно прямо у стойки наесться до отвала всякими закусками, не садясь за стол и не страдая, таким образом, от печального одиночества. Но и это Ферреру быстро надоело; он обнаружил в районе порта простенький ресторанчик, где одиночество угнетало его не так сильно. Ежедневно к вечеру он звонил в галерею, беседовал с Элизабет и рано ложился спать. Так прошла неделя, и вся эта затея — найти незнакомца в незнакомом городе — стала казаться Ферреру абсолютно безнадежной. Окончательно приуныв, он решил вернуться в Париж дня через два, а пока перестал бесцельно прочесывать улицы и коротал дни, подремывая в шезлонге на пляже, когда разрешала осенняя погода, вечера же убивал в отеле «Мария-Кристина», посиживая в кожаном кресле за стаканом вина перед парадным портретом какого-то дожа.

Однажды вечером, когда отель «Мария-Кристина» подвергся шумному набегу съехавшихся на конгресс онкологов, Феррер перебрался в отель «Лондон и Англия», не менее шикарный; к тому же широкие окна его бара смотрели на морскую бухту. Здешняя атмосфера была куда спокойнее, чем в «Марии-Кристине» — три-четыре пожилые пары за столиками, двое-трое мужчин у стойки, никакой беготни и шума. Феррер расположился в глубине зала у распахнутого окна. Уже стемнело; береговые огни зыбкими столбиками дрожали в маслянисто-черной воде, у причала, где дремали, смутно белея во тьме, два-три десятка прогулочных яхт.