Папа говорил, что раньше здесь была окраина. Теперь город шагнул через кладбище, стиснув его между потемневшими от времени кирпичными заводиками и многоэтажными громадами новостроек.

Пойти на кладбище предложил Серега. Кто-то сказал ему, что там похоронена няня Пушкина Арина Родионовна. Но вот где ее могила — неизвестно. Затерялась могила.

— Представляешь, если мы ее найдем! — говорил Серега. — Вот будет сенсация!

— Разбежался, — сказал я. — Взрослые за столько лет не нашли, а ты хочешь с ходу, раз, два — и нашел.

— Да может, они и не искали особенно, откуда ты знаешь? И потом — вдруг нам повезет? Ты же помнишь, сколько там плит, на которых и не разобрать, что написано. Кладбище-то считай заброшенное. Эх, жаль, раньше всем кресты ставили. А то бы ей наверняка какого-нибудь кота на золотой цепи посадили б.

Назвать кладбище заброшенным в общем-то было нельзя. Возле главного входа, там, где в густой зелени старинных вязов пряталась маленькая голубая церковь, все выглядело в порядке, если не считать темно-бурой ржавой пудры, густо осыпавшей узорчатые решетки оград. Но чем дальше продвигаешься вглубь по мишенной булыжником аллее, тем больше видишь разрушений и запустения: поваленный крест, сдвинутая плита в трещинах, опрокинутая ограда или отбитые крылья, а то и голова у какого-нибудь мраморного ангела.

В том месте, где к кладбищу примыкает вагоноремонтный цех, дощатый забор развалился, и на запущенных могилах там и сям можно было увидеть тяжелые ржавые диски трамвайных колес.

Еще кладбище облюбовали собачники. Рядом, на берегу реки, у них была устроена площадка для дрессировки. По дороге на эту площадку собачники шли непременно через кладбище. Там они со спокойной душой отпускали поводки, и собаки с довольными мордами носились по извилистым дорожкам и по заросшим лопухами надгробиям, оставляя свои собачьи расписки на гранитных крестах. Я сам очень люблю собак и уже не первый год выпрашиваю у родителей купить мне хотя бы маленького терьера. Но когда я вижу, как собаки гадят на человеческие могилы, пусть даже и заброшенные, становится как-то не по себе.

Мы с Серегой долго бродили по дорожкам, разбирая высеченные на камнях старинные эпитафии, некоторые из них были даже в стихах. В одном месте мы наткнулись на братскую могилу, выложенную огромными тяжелыми камнями. Раньше я думал, что братские могилы делали только во время воины. Но вот мы стояли перед могилой, в которой были захоронены петербургские рабочие-строители. Они погибли во время постройки Казанского собора. А было это в самом начале девятнадцатого века.

Могилу Арины Родионовны мы, конечно же, не нашли. Сделать это в наше время, наверное, уже просто невозможно. Когда мы собрались идти домой, Серега вдруг закричал:

— Колька, смотри! Император! Ух ты! Как это он сюда попал?!

Я подбежал и посмотрел на черную гранитную плиту, густо поросшую бурьяном.

— Читать до конца нужно, — сказал я, — Ты так и задачки в школе решаешь — прочтешь две строчки и скорей руку тянешь.

— Да чего ты ворчишь? Тут же написано…

— Вот именно, что написано, — сказал я и прочел вслух:

Ясно? В старину полки-то все императорскими считались.

— Верно, ошибочка вышла, — сказал Серега, смахивая ладонью мусор и бутылочные осколки с плиты. — Герой Крымской войны. Может, вместе с Корниловым и Нахимовым воевал. Главная-то битва как раз за Севастополь была.

— Наверняка участвовал, — сказал я. — Раз герой.

— Слушай, — сказал Серега, — уж не твой ли это родственник? А? Ты ведь тоже Соколов.

— А что, — сказал я. — Может, и родственник.

— О! Обрадовался! Я просто так ляпнул, а он уже и доволен. Если все Соколовы, да еще Ивановы с Петровыми родственники, тогда… — Что будет тогда. Серега не знал и только развел руками.

— Ну, может, и не родственники, но ведь и не чужие, — сказал я. — Жаль, пропадет скоро могила. Затопчут.

Вечером за ужином я пощелкал пальцем по газете, за которой, как обычно, прятался папа, и сказал:

— Пап, я вот хочу спросить…

— Валяй, — ответил он из-за газеты. — Что-нибудь, как всегда, серьезное?

— Ну, в общем, да.

— Ага. Значит, тебя, скорей всего, интересует, что появилось раньше: яйцо или курица? Угадал?

— Старо, — сказал я. — Да положи ты хоть на минуту свою газету.

Папа отложил газету, наморщил лоб и сказал:

— Ну-с, в таком случае, ты хочешь спросить, сколько лет было Ромео, когда он влюбился в Джульетту.

— Ромео было пятнадцать, но меня это совершенно не волнует. Слушай, ты можешь хоть минуту побыть серьезным?

— Минуту? Минуту могу — Папа снял с руки свои электронные часы и включил секундомер. — Я тебя слушаю. Внимательно и чутко.

— Вот у меня дед был, — сказал я. — Твой отец. Я его хорошо помню. Знаю, что он до пенсии в порту работал диспетчером. А на войне был морским офицером, на крейсере «Кирове» плавал. В общем, знаю. А вот кто был его отец? Твой дед.

— Видишь ли, — сказал папа, — мой дед умер в сорок втором году. В блокаду. Так что я уже родился после и, стало быть, никогда его не видел. Ну, кое-что про него я, конечно, знаю… Звали его Александром Тимофеевичем, а работал он технологом… Или нет, гидрологом… М-м-м, не помню точно. Отец, знаешь, мне говорил, да я как-то…

— Ну, а кто был его отец? Твой прадед?

— У-у-у, куда загнул. Спроси что-нибудь полегче. Я тебе скорей отвечу, кто был прадедушка у Ивана Грозного.

— Вот видишь, — сказал я, — что получается. Чепуха какая-то получается. О том, как какой-нибудь германский царек перед Папой Римским в Каноссе на пузе ползал и прощенья у него вымаливал, мы знаем — в школе проходили. О том, что Эрик Рыжий был рыжим — тоже знаем. А про собственного своего деда или прадеда и не знаем ничего. Это ж дико странно, согласись?

— Понимаешь, Никола, — сказал папа — Дело тут вот в чем. Дело в том, что сегодня изменилась система ценностей.

— Это как? — не понял я.

— А вот как. Раньше человека за что ценили? За его происхождение, за родословную. Чем древнее и знатнее род, тем выше стоял человек на общественной лестнице. Если род княжеский или, скажем, графский — хорошо. Почет и уважение и всяческие там материальные блага тебе обеспечены. Если просто дворянский — тоже неплохо. Ну и так далее. Вот и получалось, что человек мог быть сам по себе абсолютный нуль, пустое место, но если он был знатного рода, жилось ему все равно припеваючи. Теперь же мы ценим человека как такового по уму, по способностям, по преданности делу и тому подобное. А какой там у него был род — никого не интересует. Для жизни, для общества это не имеет значения… Я тебе популярно объясняю?

— Еще как популярно. Почти слово в слово, как у нас в учебнике написано. Только это неправильно Вернее, не совсем правильно Конечно, человека нужно ценить за способности. Это ясно. Но сам-то человек должен знать, откуда он. Для себя. Вот у нас на полке книжка стоит — «Потомки Пушкина». Они ведь все-все про себя знают. Я, конечно, понимаю, что тут все дело в Пушкине. Но страна-то наша не из одних Пушкиных или, например, Ломоносовых состояла. Что ж, у кого в роду Пушкина не было, тот и знать про себя ничего не должен? Про свою историю? И потом, не может такого быть, чтоб у человека во всем роду никого интересного, чем-нибудь да примечательного не было. Наверняка были. Кто-нибудь воевал хорошо, храбро. Пусть даже и рядовым, но шел, например, с Суворовым через Альпы. Кто-нибудь мастером был классным, ну, вроде Левши, или на гуслях лучше всех играл, пел, сказки рассказывал, пахал всем на зависти… Да мало ли… Вот мы с Серегой сегодня на кладбище были. Там есть могила поручика Соколова, героя Севастопольской обороны, между прочим. А вдруг это наш прадедушка? Или родственник? Мы же не знаем. Но пусть даже и не наш. Пусть других Соколовых, которые в соседнем микрорайоне живут. Они-то ведь тоже не знают и знать не хотят. Если рассуждать так, как ты. А на могилу собаки гадят и пьяницы пустые бутылки бросают. Разве это правильно?