В Москве-то хоть хорошо отоваривали карточки, и потом Буля меняла. То водку на масло, то папиросы на сахар. А здесь по карточкам ничегошеньки не давали, кроме тяжёлого, мокрого хлеба, которого четыреста граммов и не видно даже, а все местные жили с огородов; да ещё столько было всякого приезжего народа — они, наверное, так же, как и Буля, думали, что на море и рыба, и фрукты, и дров не надо. А дров-то ещё как надо было! Но их не было. Не было, и всё.

На отцовском заводе обещали дрова завезти, да всё никак не могли собраться: видно, не хотели из-за нас одних машину гонять. Ждали, когда дом заселится. В нашем доме должен был жить главный инженер и ещё кто-то.

Мы с Булей навели уют как умели, вот только лампочка у нас голая висела — наш московский абажур Буля уже давно обменяла мне на валенки. Но какой же может быть уют, если холод собачий? Я весь этот уют обменял бы на хорошую печечку, да ещё с полушубочком! Вот где рай-то!

Ну, Буля меня послала на разведку местности — выяснить, как аборигены решают дровяной вопрос. Мне же легче было, чем Буле, завести знакомство. Я зашёл в гости к мальчику, с которым мы познакомились на улице около нашего дома, и ещё заходил к другому, но ничего утешительного для нас я выяснить не мог. Насчёт дров здесь всегда-то туговато было, у местных жителей печечки понаставлены в комнатах: хоть соломинками топи — накаляются докрасна, и готовь на ней и грейся — душа радуется. Ну а с нашим-то дурацким камином да с печищей — нам надо, чтоб каждый день паровоз бы дрова подвозил.

Вот Буля и скисла. Я её такой, пожалуй, и не видел. Первый день мы без супа и без чаю спать легли, во второй тоже, на третий Буля у соседей кипяточком разжилась, а дальше-то что?

Ну я и говорю: «Всё, что мы с тобой, Буля, знаем и умеем, здесь не годится. Здесь надо всё по-новому, будто мы робинзоны».

Буля сидела, задумавшись, а тут словно её кто подтолкнул. Она вскочила с табуретки и помчалась, и на ходу говорит:

— Ты у меня, тёзка, просто Цицерон.

— Ну почему же, Буля, Цицерон?

— Соображаешь здорово!

Я ещё сообразить ничего не успел, а смотрю, Буля тащит какого-то мужика. Он в комнату вошёл, огляделся, к окну подошёл и сказал: «Сюда тягу сделаем». А Буля мне так хитро подмигнула.

А потом этот дядька ушёл и долго не приходил, а пришёл, таща на плече круглую чугунную печку, «буржуйку».

Ну и к вечеру у нас уже стояло главное украшение комнаты — чудо-печечка с длинной трубой, выходящей в форточку, а дядька ушёл от нас в парадном отцовском кителе.

— Ну, тёзка, вместе отвечать будем перед отцом.

— А мы, Буля, давай ему сейчас не скажем, зачем расстраивать трудящегося человека, зачем ему радость портить, потом как-нибудь.

Буля засмеялась и погрозила мне пальцем: «Ах ты хитрюга, и трусишка к тому же!»

Пока что будущее объяснение с отцом из-за кителя поблёкло перед радостями жизни. На печечке варился суп, распространяя аромат жаренного на лярде лука, а рядом притулился кофейник с кипяточком. Хорошо, что в наших вещах нашёлся алюминиевый кофейник, а то чайник не уставился бы вместе с кастрюлей на нашей игрушечной печечке.

На дрова пошли все наши упаковочные материалы: коробка из-под посуды, старые газеты, картонки, обёрточная бумага. Но всё это сгорало моментально и не разрешало дровяную проблему.

— Надо в подвале посмотреть, что-нибудь да найдётся, что горит; если и дров нет, то хоть хлам какой-нибудь, — сказала Буля.

Я спустился на пять ступенек вниз и толкнул подвальную дверь, но она была заперта. Я стал бухать в неё спиной, и дверь затрещала, а из кухни послышался сердитый Булин голос:

— Ты что же это делаешь, разбойник? Казённое имущество ломаешь, хочешь, чтоб нас отсюда выселили?

— Да ну, Буля, замок всё равно весь ржавый, не годится, ключом бы его не открыли.

Наконец, дверь подалась, и я влетел в подвал. На меня пахнуло запахом сырости, краски, прелой бумаги; в темноте я ничего не смог разобрать, но чувствовал под ногами шуршание большого количества толстой бумаги и сообщил Буле о первых трофеях:

— Кое-что есть, Буля, не зря дверь ломал.

В углу я наткнулся на какие-то ящики, составленные друг на дружку.

— Буля! — радостно закричал я. — Считай, что дровяная проблема решена, тут до черта ящиков!

Мои глаза привыкли к подвальному полумраку, и я увидел в углу кучу вещей, сваленных на полу в беспорядке.

— Буля! Буля! Скорее сюда. Что я нашёл! Здесь клад настоящий. Наверное, дворяне оставили.

— Какой ещё клад, какие ещё дворяне, — ворчала Буля, но тем не менее быстро спустилась ко мне.

— Посмотри, Буля, чего только тут нет! Настоящий клад!

Первое, что мне бросилось в глаза, — это была деревянная полированная люстра с матовыми светильниками-колпачками, и такой она мне показалась шикарной, что я решил: не иначе, как она украшала дворянский особняк, а когда случилась революция и дворяне бежали за море, они спрятали её в этом тайнике, чтоб потом воспользоваться ею — они ведь надеялись вернуться.

Я осторожно потянул люстру, чтоб не сломать стеклянных колпачков, и победно представил её во всей красе Буле.

— Эх ты, тёзка! Разве ж это дворянская люстра! Дворянские, они, знаешь, все из хрусталя или, может, даже позолоченные, а это крест какой-то деревянный. Его только мне на могилу водрузить. Знаешь, что это, тёзка? Тут немец, наверно, жил какой-нибудь начальственный, бежал, вот и не успел прихватить свои пожитки. Надо разобрать — может, чего и толковое осталось.

Буля оказалась права насчёт немца. Мы тут же в этом убедились. В куче хлама я нашёл увесистую короткую дубинку из резины с кожаной ручкой (такими дубинками, я знал, орудовали полицаи) и длинную финку в чёрном металлическом футляре. Только я распустил слюнки на эту финку, как Буля моментально конфисковала её в свою пользу.

— Ну, положим, это ты не получишь, это не игрушка.

Она вынула длинную острейшую финку из ножен, попробовала её на большой палец и удовлетворённо кивнула головой — хорошо будет капусту шинковать, а я только с завистью проводил её взглядом, когда финка убралась обратно в свой футляр, но спорить с Булей не посмел. Но зато меня ждало кое-что другое. Отбрасывая в стороны старые поломанные стулья и искалеченные электроплитки, я наткнулся на толстенный альбом в коричневом бархатном переплёте. Я думал, что это фотографии фрицев, открыл его на середине и ахнул про себя. Это был альбом с марками — толстенный, огромный альбом, и каждая страница заполнена аккуратно вставленными в гнёзда марками. Внешне я не показал своего восторга, даже не пискнул. В груди у меня захолонуло. Всё перестало для меня существовать. Я прижал альбом к груди и медленно, медленно бочком пошёл.

А Буля говорит:

— Что это ты затанцевал, будто конь на цирковой арене, а ну показывай, чего прячешь-то?

Я, так ни слова и не говоря, раскрыл обложку альбома, а на первой странице сплошной Гитлер идёт: всё заполнено, и всё портреты Гитлера — и на сером фоне, и на синем, и на коричневом. И Буля даже плюнула сгоряча и закричала:

— Брось это в печку!

А я и сам немного опешил от этого гитлерообилия, но всё же ответил Буле:

— Что ты, Буля, это же он только вначале идёт, а дальше… Марочки, может, таких и у испанского короля не было.

Столько у нас получилось всяких сюрпризов, что когда пришёл с работы отец, он прямо обалдел: и печка, и суп, и чай, и тепло, и альбом с марками, и деревянная люстра висит. И мы всё-таки сразу сказали ему про китель, но он ни капельки не ругался, махнул рукой и сказал:

— Всё равно надо будет штатский костюм шить.

Было тепло и уютно, и мы с отцом здорово объелись супом, так что было трудновато дышать, и сидели за столом, и я ему показывал марки. Я видел, что отца не очень-то интересовали марки, и он сказал мне:

— Знаешь, ведь дядя Николай, ну, который нас встречал, он марки собирает и даже на фронте возил с собой маленький альбомчик. Это очень хорошее, познавательное занятие, мы пойдём к нему, он тебе всё объяснит, чтоб было на научной основе.