Невестка открыла ящичек и радости своей скрыть не сумела: на мягкой подкладке из розового шёлка лежала бесценная, хрупкая, как пена, китайская чашка из порселена. В те времена изделия из этого материала, называемого ныне фарфором, были так дороги и редки, что знатная дама охотно носила бы на груди даже осколок порселена, оправленный в золото. Неудивительно, что тёмное лицо госпожи Беатрисы ещё больше потемнело. Раньше она первой получала знаки внимания сына, и мысль, что лучший подарок получила невестка, была для неё невыносима. Порывисто встав, она оттолкнула дорогие ткани, лежавшие перед нею на столе, быстро вышла и заперлась в своей комнате, вымещая гнев на служанках. И сегодня с утра дурное настроение не прошло у неё, и она искала случая излить его на кого-нибудь. Движение Гунта, замахнувшегося на Роберта, не ускользнуло от её внимания.

— Схватить! — приказала она, и двое слуг, всегда следовавшие за ней, бросились вперёд. Но Роберт загородил юношу.

— Назад! — крикнул он, — не смейте его трогать!

Слуги остановились в нерешительности: трудно угождать одному капризному господину, но как угодить сразу двоим, если между ними к тому же пробежала чёрная кошка?

— Взять его, или я прикажу наказать плетями и вас, бездельники!

— Меня не нужно хватать, я и сам пойду, — тихо сказал Гунт и, обратившись к Роберту, добавил: — Не удерживай меня, господин. И мне, и им, — он кивнул на слуг, — будет хуже.

Но Роберт крепко ухватил его за рукав:

— Я пойду к матери! — гневно вскричал он. — Она не смеет! Она не смеет!

— Она и не посмеет, мой мальчик, — раздался за ним спокойный голос. Госпожа Элеонора с утра сидела у окна своей комнаты с вышиванием: она готовила мужу новую перевязь для меча и с улыбкой посматривала на игру мальчиков на дворе. Теперь она стояла между Гунтом и слугами. Её невысокая фигура в длинном платье вдруг точно выросла, а жест, которым она остановила слуг, был полон такой властности, что им и в голову не пришло не послушаться её.

— Гунт, иди, тебя никто не тронет. А ты, госпожа Беатриса, вернись в свою комнату, и пусть отец Родульф научит тебя, как вести себя сообразно твоему возрасту и достоинству.

Взяв Роберта за руку, она спокойно направилась в замок. У самого крыльца разъярённая свекровь, прошуршав тяжёлым шёлком, обогнала её, чёрные косы хлестнули Роберта по лицу. Гулко хлопнула дубовая дверь. Госпожа Беатриса заперлась в своей опочивальне.

Глубоко задумавшись, сидела Элеонора в своей комнате на прежнем месте у окна. Вышиванье праздно лежало на коленях. Взгляд устремлялся к очертанию дальних синих гор и возвращался к мрачным стенам замка. «Как будет передано мужу случившееся сегодня?» — мысль эта почти безучастно, но настойчиво всплывала в сознании.

Дверь тихо скрипнула — высокая чёрная фигура появилась на пороге. Элеонора сдержала невольную дрожь, всегда пробегавшую по её телу, когда её глаза встречались со странным мрачным взглядом отца Родульфа. Она знала: не дай бог попасть на его острый безжалостный язык. Но ещё более всего этот человек был ей неприятен, когда голос его становился мягким и вкрадчивым и он, наклоняясь над ней, не сводил пристального взгляда блестящих чёрных глаз. Положение священника и родственника давало ему право на короткие отношения, невыносимо для неё тяжёлые.

— Войди, брат Родульф, — сказала она. — Что хочешь ты сказать мне?

— Я стоял у окна, — заговорил он, медленно подходя к ней. — Я видел всё, госпожа Элеонора. Ты, конечно, неправа — какой смысл заступаться за недостойных. Но ты была прекрасна. И сдаётся мне, с сегодняшнего дня ты стала наконец настоящей владелицей замка.

Говоря это, отец Родульф подвинул маленькую скамеечку Роберта и опустился на неё у самых ног Элеоноры.

— Ты была прекрасна, — повторил он с неожиданной пылкостью, не отрывая глаз от её побледневшего лица, — и сейчас прекрасна, Элеонора, прекраснее, чем все женщины, каких я видел в жизни. Твой муж тебя недостоин, все его мысли — о войне и охоте, ему, грубому воину, недоступны высоты твоей души… Ты обречена на вечное одиночно. А я… мне… Мне больно на это смотреть…

При последних словах отца Родульфа Элеонора невольно отодвинулась. Недобрая усмешка пробежала по лицу монаха и тотчас исчезла. Он слегка выпрямился.

— Сегодня ты стала владелицей замка, но надолго ли? — проговорил он, и в голосе его прозвучало что-то угрожающее. — Скоро вернётся твой муж. Думаешь, кто лучше расскажет ему всё происшедшее, ты или госпожа Беатриса?

При этом вопросе, показавшем, что и здесь монах сумел заглянуть в её душу, глаза Элеоноры наполнились тоской:

— Я не умею защищать себя, — тихо сказала она.

— Я это знаю, — горячо прервал её Родульф. — Я твой искренний друг, хотя ты и не веришь этому, Элеонора. И я обещаю тебе свою помощь. Я всегда сумею доказать Уильяму, что права ты, отныне свекровь будет знать своё место… — Родульф вдруг порывисто наклонился и крепко сжал её руку. — Десять лет мы под одной крышей, а я не видел ещё от тебя ласкового взгляда. Будь добра со мной, Элеонора, вдвоём мы добьёмся в жизни всего, чего захотим.

Наступило молчание. Синие глаза встретились с чёрными и в первый раз смело выдержали их взгляд.

— Благодарю тебя за помощь, брат Родульф, — проговорила наконец госпожа Элеонора и, встав с кресла, спокойно и решительно высвободила свою руку. — Но не должно быть посредников между мужем и женой, потому принять её я не могу. Всё ли понятно тебе в моём ответе, Родульф?

— Всё, — глухо отозвался монах, и лицо его, только что светившееся любовью, вдруг окаменело. — Всё понятно. Настанет день, когда ты пожалеешь об этих словах, благородная госпожа Элеонора, — с низким монашеским поклоном он вышел. Встретившаяся на лестнице служанка Ульфрида прижалась к стене, испуганная выражением его лица. Она испугалась бы ещё больше, если б поняла смысл того, что он прошептал, не замечая её:

— В следующий раз виноградная лоза не будет такой прочной…

Должно быть, в лице отца Родульфа в эти минуты и в самом деле было что-то устрашающее, потому что другой встретившийся с ним человек также отскочил и прижался к стенке у входа во вторую башню, но это не спасло его от порядочного и, похоже, преднамеренного толчка. Гунт (это был он) пристально посмотрел вслед монаху:

— Рука тяжёлая, впору рыцарю. Дорого бы я дал узнать, какие мысли бродят в голове у святого отца. Вряд ли самые божественные. Куда он идёт? Ага, похоже, в капеллу. Только бы никто не увидел… — и Гунт, опасливо оглянувшись, проворно выбежал во двор.

Между тем отец Родульф, быстро поднявшись по лестнице, вошёл в высокую круглую комнату со стрельчатыми окнами. Солнечный свет падал на каменные плиты пола причудливым разноцветным ковром, ведь графы Гентингдоны могли позволить себе редкую роскошь: в окна домашней часовни, вместо слюды, были вставлены ярким узором цветные венецианские стёкла в свинцовом частом переплёте. Резной алтарь возвышался посередине комнаты, сбоку от него выделялась резная же тёмного дерева фигура Стефана-мученика с молитвенно сложенными руками и склонённой головой. Святой отец считался покровителем рода Фицусов. Объяснение этому было утеряно в глубокой древности, но чем менее достоверно было какое-либо старое поверье, тем грешнее и невозможнее было усомниться в нём. Поэтому изображение святого Стефана красовалось на целом ряде вещей домашнего обихода Гентингдонов и служило предметом глубокого почитания для них, а так же (в обязательном порядке) для слуг и вилланов.

Пойдя в часовню, отец Родульф резким нетерпеливым движением повернул за собой в замке тяжёлый железный ключ. Бросив вокруг мрачный взгляд, он обогнул алтарь и подошёл сзади к статуе святого Стефана, стоящей на тяжёлом постаменте из твёрдого серого камня. Движения его были быстры, нетерпеливы и в то же время напряжённы: он всё время прислушивался, ловя каждый звук извне. Но в коридоре не слышно было ничьих шагов, и пол около статуи был по-прежнему залит переливами красок, такими яркими, что у монаха на мгновение даже зарябило в глазах, ему показалось, что кровавые и лазоревые пятна на полу вдруг затуманились и по ним пробежала какая-то тень. Он остановился, провёл рукой по лицу и, подняв голову, посмотрел в окно. Всё было спокойно.