- Значит, вы, папенька, не могли отвратить эту беду?

- Брат со мной не посоветовался. К тому же у него долгов на четыре миллиона.

- А что такое миллион, папенька? Сколько это денег? - спросила Евгения с простодушием ребенка, который уверен, что немедленно получит желаемое.

- Миллион? - сказал Гранде. - Да это миллион монет по двадцать су. - Нужно пять монет по двадцать су, чтобы получить пять франков, а двести тысяч таких монет составят миллион.

- Боже мой, боже мой! - воскликнула Евгения. - Как же это у дяденьки могло быть у одного целых четыре миллиона? Есть ли еще кто-нибудь во Франции, у кого может быть столько миллионов?

Старик Гранде поглаживал подбородок, улыбался, и, казалось, шишка на его носу расплывалась.

- Но что же будет с братцем Шарлем?

- Он отправится в Ост-Индию и там, согласно воле отца, постарается составить себе состояние.

- А есть ли у него деньги на дорогу?

- Я оплачу его путешествия… до… ну, до Нанта.

Евгения бросилась отцу на шею.

- Ах, папенька, какой вы добрый!

Она с такой нежностью целовала отца, что заставила Гранде почти устыдиться, в нем чуть-чуть зашевелилась совесть.

- Много нужно времени, чтобы накопить миллион? - спросила Евгения.

- Еще бы! - сказал бочар. - Ты знаешь, что такое наполеондор? Так вот, их нужно пятьдесят тысяч, чтобы получился миллион.

- Маменька, мы закажем для него напутственный молебен.

- Я тоже думала.

- Так и есть! Вам бы только тратить деньги! - вскричал отец. - Вы что думаете - у меня сотни тысяч?

В эту минуту в мансарде раздался глухой стон, еще более скорбный, чем прежде; Евгения и ее мать похолодели от ужаса.

- Нанета, подымись наверх и посмотри, не покончил ли он с собой, - сказал Гранде. - Ну вот, - продолжал он, оборачиваясь к жене и дочери, побледневшим от его слов, - бросьте глупости вы обе! Я ухожу! Надо обломать наших голландцев, они уезжают сегодня. Потом зайду к Крюшо поговорить обо всем этом.

Он ушел. Когда Гранде затворил за собой дверь, Евгения и мать облегченно вздохнули. До этого утра дочь никогда не чувствовала себя принужденно в присутствии отца, но за эти несколько часов ее мысли и чувства менялись с каждой минутой.

- Маменька, сколько луидоров получают за бочку вина?

- Отец продает вино от ста до полутораста франков за бочку; иногда берет по двести, как я слышала.

- Если он выделывает по тысяче четыреста бочек вина…

- Право, дитя мое, я не знаю, сколько это выходит: отец никогда не рассказывает мне о своих делах.

- Да ведь тогда папенька, наверно, богат.

- Может быть. А только господин Крюшо мне говорил, что два года назад он купил Фруафон. Должно быть, он теперь стеснен в средствах.

Евгения ничего не могла понять в размерах состояния отца и остановилась в своих подсчетах.

- Он меня вовсе не заметил, красавчик, - сказала Нанета возвратившись. - Лежит на постели, как теленок, и плачет навзрыд. Жалко смотреть на него! До чего же горюет бедненький молодчик!

- Пойдемте же скорее утешить его, маменька. А если постучатся, мы сейчас же спустимся.

Госпожа Гранде не в силах была воспротивиться гармоническим звукам голоса дочери. Евгения была возвышенно прекрасна: в ней проснулась женщина. У обеих сильно бились сердца, когда они поднимались к комнате Шарля. Дверь была отворена настежь. Юноша ничего не видел и не слышал. Заливаясь слезами, он что-то приговаривал и жалостно стонал.

- Как он любит отца! - тихо сказала Евгения.

Невозможно было в самом звуке ее голоса не распознать надежд сердца, неведомо для себя охваченного страстью. И г-жа Гранде бросила на дочь свой взгляд, исполненный материнской любви; затем, едва слышно, шепнула ей на ухо:

- Берегись, ты можешь полюбить его.

- Его любить! - отозвалась Евгения. - О, если бы ты только знала, что сказал отец!

Шарль обернулся, увидел тетку и кузину.

- Я лишился отца. Бедный мой, зачем он не захотел доверить мне тайну своего несчастья! Мы стали бы вместе работать, чтобы все поправить! Боже мой! Отец! Дорогой мой! Я так был уверен, что мы скоро увидимся, что даже, кажется, холодно обнял его на прощанье…

Рыдания не дали ему говорить.

- Мы будем горячо за него молиться, - сказала г-жа Гранде. - Предайтесь воле божией.

- Братец, - сказала Евгения, - будьте мужественны! Утрата ваша непоправима, так подумайте же теперь о спасении своей чести…

С верным инстинктом, с душевной тонкостью женщины, влагающей разум в каждое дело, даже в дело утешения, Евгения хотела усыпить страдания кузена, заняв его самим собой.

- Моей чести?! - вскричал юноша, резким движением руки откидывая волосы. И он сел на кровати, скрестив руки.

- Ах, в самом деле! Дядя говорил, что отец обанкротился.

Он испустил душераздирающий крик и закрыл лицо руками.

- Оставьте меня, кузина, оставьте меня! Боже мой! Боже мой! Прости отца, он, должно быть, ужасно страдал!

Было что-то жутко привлекательное в выражении этой юной скорби, искренней, без расчетов и без задних мыслей. То была стыдливая скорбь, сразу понятая простыми сердцами Евгении и ее матери, когда Шарль сделал движение, моля оставить его наедине с собой. Они сошли вниз, молча сели опять на свои места у окна и около часа работали, не проронив ни слова.

Евгения окинула беглым взглядом маленькое хозяйство молодого человека, тем взглядом, каким девушки мгновенно видят все окружающее, и заметила красивые безделушки его туалета, его ножницы, его бритвенные принадлежности, оправленные в золото. Этот блеск роскоши в убогой комнате, где лились слезы страдания, сделал для нее Шарля еще интереснее - может быть, по противоположности. Никогда еще столь важное событие, никогда зрелище столь драматическое не поражало воображения этих двух существ, живших до сих пор в спокойствии и в одиночестве.

- Маменька, - сказала Евгения, - мы наденем траур по дядюшке.

- Это как решит отец, - ответила г-жа Гранде.

Они опять замолчали. Евгения делала стежки с такой равномерностью движений, которая выдала бы наблюдателю, как много мыслей нахлынуло на нее. Первым желанием прелестной девушки было разделить печаль кузена.

Около четырех часов резкий стук молотка отдался в сердце г-жи Гранде.

- Что такое с папенькой? - сказала она дочери.

Винодел вошел веселый. Сняв перчатки, он с такой силой потер себе руки, что содрал бы кожу, если б она не была выдублена, как русский кожевенный товар, с той лишь разницей, что она не отдавала ни лиственницей, ни душистой смолой. Старик прохаживался по комнате, смотрел на часы. Он не мог больше таить свой секрет.

- Жена, - сказал он, нисколько не заикаясь, - я их всех провел. Вино наше продано! Нынче утром голландцы и бельгийцы уезжали, я стал прогуливаться по площади мимо их постоялого двора, этаким простачком. Дело, тебе известное, само далось мне в руки. Владельцы всех хороших виноградников берегут свой сбор и хотят выждать, - я им в этом не препятствовал. Бельгиец наш был в отчаянии. Я это видел. Дело решенное: он берет весь наш сбор по двести франков бочка, половина наличными. Получаю золотом. Документы готовы, вот тебе шесть луидоров. Через три месяца вина упадут в цене.

Последние слова были сказаны спокойно, но с такой глубокой иронией, что сомюрцы, собравшиеся в это время кучкой на площади и подавленные известием о продаже, только что совершенной стариком Гранде, - содрогнулись бы от этих слов, если бы их услышали. Панический страх снизил бы цену вин наполовину.

- У вас в этом году тысяча бочек, папенька? - спросила Евгения.

- Да, дочурка.

Это слово было высшим выражением радости старого бочара.

- Это выходит двести тысяч монет по двадцать су?

- Да, мадемуазель Гранде.

- Значит, папенька, вы легко можете помочь Шарлю.

Изумление, гнев, оцепенение Валтасара, увидевшего надпись: Мане - Текел - Фарес , не могли бы сравниться с холодной яростью Гранде, когда, забыв и думать о племяннике, он вдруг снова увидел, что Шарль заполонил и сердце и расчеты дочери.