Для критиков Николас Блэк был посредственным художником. Если бы из крестьянской глины он слепил совершенного человека, его труд завершился бы триумфом, он создал бы истинный шедевр.

Странными могли показаться эти рассуждения, но не более странными, чем мысли, которые приходят на ум другим людям: о создании финансовых империй, способных сокрушить всех конкурентов, о власти над прессой, чтобы возносить одних людей и втаптывать в грязь других, о том, чтобы услышать от своих врагов: «Ваше высокопревосходительство, господин премьер-министр…»

Каждый человек несет свой крест, и более благородные люди в кошмарных снах падали куда ниже, чем Николас Блэк, сидящий на залитой солнцем поляне в Калабрии.

Он выпил крепкого вина, есть не хотелось, он никуда не торопился. Деревня готовилась к сиесте. Графиня, скорее всего, заперлась в спальне, и он мог пронести картину на виллу, не привлекая внимания.

Интересно, думал он, как отреагируют на нее Анна-Луиза де Санктис и Альдо Мейер, и священник, который приедет, чтобы расследовать жизнь Джамоко Нероне. Улыбнулся, представив, как изумленно откроются их рты, когда они впервые взглянут на полотно. И уж в тот момент по их глазам и лицам оп сможет прочитать все тайны, которые они хранили столько лет.

Он задумался о названии, и оно тут же родилось в его голове: «Знак противоречия». Чем больше он думал о нем, тем больше оно ему нравилось. Для Николаса Блэка символ распятого Христа приобрел новое значение: юноша, прибитый к кресту невежества, суеверий и нищеты, полумертвый, обреченный на неминуемую смерть, но все же улыбающийся – одурманенная, исступленная жертва времени и его жестокостей.

Монсеньор Блейз Мередит и Аурелио, епископ Валенты, столкнулись с еще одним противоречием – чудесами, приписываемыми Джакомо Нероне.

Мередит и епископ стояли на широкой, выложенной плитами террасе виллы, с которой открывался вид на долину, где работники не спеша переходили от дерева к дереву, опрыскивая их из портативных баллонов американской конструкции, висевших у них за плечами. Другие работали на маленькой дамбе, устанавливая новые ворота шлюза для регулирования расхода воды, поступающей на окрестные фермы. За водосливом по серому склону холма поднимались женщины с корзинами камней. Эти камни использовались для ограждения виноградных террас, куда потом теми же корзинами приносилась плодородная земля.

Они напоминали трудолюбивых муравьев, и Мередит подумал, что видит перед собой чудо, почище описанных в кожаном фолианте: волей одного человека бесплодный склон превращался в цветущий сад. Он не преминул сказать об этом Аурелио, и на лице епископа Валенты заиграла довольная улыбка:

– Это плохая теология, друг мой, но греющий душу комплимент. Для этих людей действительно произошло чудо. Внезапно у них появилась работа, а с ней хлеб на столе и лишний литр оливкового масла… Они не могут понять, как это произошло, и даже сейчас задаются вопросом, а все ли тут чисто. Опрыскиватели, например… – Епископ указал на горбатые фигурки меж молоденьких апельсиновых деревьев. – Мне пришлось купить их на собственные деньги, но они стоят каждой затраченной на них лиры. Год или два назад крестьяне опрыскивали свои деревья из плевательницы – бака с водой, куда мужчины сплевывали пережеванный табак. Некоторые старики до сих пор отказываются признать, что мой метод эффективнее. Я смогу убедить их, лишь собрав по три апельсина на каждый, собранный ими, и продав их вдвое дороже, потому что мои апельсины более сочны. Не мы докажем им, что будущее – за нами.

– Вы для меня – загадка, – честно признал Мередит.

– Почему?

– Какое отношение имеют апельсины к человеческой душе?

– Самое непосредственное. Нельзя разделить человека надвое и холить душу, бросив тело в сточную канаву. Если бы господь Бог задумал человека именно таким, то создал бы его в виде двуногого существа, таскающего душу в мешке на шее. Здравый смысл и божественные откровения свидетельствуют только об одном: душа человека достигает спасения, находясь в теле, которое взаимодействует с материальными объектами. Засохшее дерево, невызревший апельсин – нарушение задуманного Господом нашим. Нищета, которой можно было бы избежать, нарушение еще более серьезное, потому что она становится помехой на пути к спасению. Когда не знаешь, где достать пищу на следующий день, будешь ли думать о состоянии души? Голод не признает моральных устоев, друг мой.

Мередит согласно кивнул:

– Я часто задумывался, почему миссионеры оказываются лучшими священниками, чем их собратья в центрах христианства.

Епископ пожал плечами:

– Святой Павел шил шатры, чтобы не быть обузой. Христос сам плотничал в Галилее и, я уверен, считался неплохим мастером. Я хочу, чтобы после моей смерти меня помнили не только хорошим священником, но и хорошим фермером.

– Этого достаточно, – ответил Мередит. – Достаточно для вас, для меня. Скорее всего, и для господа Бога. Но хватит ли этого всем и каждому?

– Что вы имеете в виду?

– Вокруг нас полно чудес: чудо апельсинового дерева, чудо божественного замысла, не дающего слететь с осей разболтанным колесам вечности. Но люди жаждут знамения, нового знамения. Если они не получают его от Бога, то обращаются к хиромантам, астрологам, гадальщицам. Все это означает, – Мередит похлопал рукой по фолианту, – что люди требуют чудес на небе и на земле.

– И иногда получают их, – сухо напомнил епископ.

– А иногда создают их сами, – возразил Мередит.

– Вы не удовлетворены чудесами Джакомо Нероне?

– Я – адвокат дьявола. Сомневаться – моя обязанность, – Мередит печально улыбнулся. – Если задуматься, передо мной поставлена очень любопытная задача. Подвергнуть проверке возможность проявления действий всемогущего Бога, приложить канонический закон к создателю законов, по которым живет Вселенная.

Епископ вздохнул:

– Да, пожалуй, проще думать только о Джакомо Нероне.

А Блейз Мередит продолжал со свойственной ему педантичностью:

– Проблема проблем каждого нового разбирательства – соотношение приписываемых святому чудес с современным уровнем медико-правовых знаний. К примеру, случай Лурда особых затруднений не вызвал. Создали медицинскую комиссию, провели серию экспериментов и утвердили критерии, отвечающие как уровню медицинских знаний двадцатого столетия, так и строгим церковным нормам. Пациент прибывает с полной историей болезни. Комиссия проводит всестороннее обследование: рентген, анализ мочи, крови и так далее. Психические заболевания не рассматриваются. В расчет принимаются лишь глубокие поражения внутренних органов с достаточно предсказуемым исходом. Если пациент заявляет, что он полностью выздоровел, комиссия проводит новое обследование и выдает временное свидетельство о выздоровлении. Окончательное решение принимается два года спустя и вновь после медицинского обследования. На сегодняшний день надежность этого метода не вызывает сомнений. Он позволяет нам заявить, что, исходя из уровня знаний современной медицины, имевшее место исцеление являет собой приостановление действия известных законов природы или произошло вопреки им. Далее… в случае другого исцеления, в другом месте указанный метод практически не применим. Мы имеем место лишь с показаниями очевидцев, путаной историей болезни, в лучшем случае – с заключением местного врача. Возможно, чудо действительно произошло. Но в юридическом смысле, в соответствии с каноническими требованиями, доказать это очень и очень сложно. В принципе, мы можем принять решение только на основании показаний неспециалистов, но стараемся этого не делать.

– А как обстоит дело в случае Джакомо Нероне? – спросил епископ.

– Из сорока трех показаний свидетелей, которые я прочел, только три в какой-то мере отвечают каноническим требованиям. Первое – излечение старухи, страдающей рассеянным склерозом. Второе – мэра Джимелло Маджоре от травмы позвоночника, полученной во время войны. В третьем – речь идет о ребенке, умиравшем от менингита, но выздоровевшем после наложения реликвии Джакомо Нероне. Но даже и они… – Помолчав, Мередит продолжил тем же сухим адвокатским тоном: – Даже они потребуют куда более тщательной проверки, прежде чем мы подумаем о том, чтобы принять их в качестве доказательств.