– Вы… и ваше дело обречены.

– Что дело? Миллионы людей могли бы оказаться на моем месте. Возможно, и вы тоже. Дело всегда умирает. Сколько людей исцелил Христос? И много ли из них живы сегодня? Дело есть отображение сущности человека, его чувств, устремлений. Если оно продолжается, развивается, то не из-за того, кто положил ему начало, но потому, что другие люди думают точно так же, и их движут те же чувства и устремления. Тому пример и ваша партия. Вы тоже умрете, знаете ли. Что тогда?

– Наше дело будет продолжаться, – в глазах Иль Лупо вспыхнул яркий огонь. – Будет продолжаться! Прежние государственные системы погибнут, уничтоженные своей же коррупцией, и народ сам станет себе хозяином. Это уже произошло в России. Скоро произойдет в Азии. Америку мы изолируем, Европу направим на путь истинный. Так будет, Нероне. Я, возможно, этого не увижу, но моя личность – ничто по сравнению с важностью нашего дела.

– Этим мы и отличаемся друг от друга, – мягко заметил Нероне. – Вы вот сказали, что вы – ничто. Я же не считаю себя простым винтиком… Что случится со мной, жизненно важно, потому что в глазах Бога я – вечность… Я! Слепой, слабый, неловкий, ошибающийся. Я был, есть, буду!

– Вы действительно в это верите? – взгляд Иль Лупо вонзился в него, как скальпель.

– Конечно.

– И умрете за это?

– Судя по всему, да.

Иль Лупо затушил сигарету и встал.

– Это чудовищная глупость, – в голосе слышалась непреклонная убежденность.

– Я знаю, – ответил Нероне. – Но глупости этой уже две тысячи лет. Интересно: сколько продлится ваша?

Но для Иль Лупо дискуссия закончилась. Он взглянул на часы.

– Мы выпьем кофе, а потом вы можете отдохнуть. Суд состоится в час дня. Вы намерены признать себя виновным или нет?

– Разве это имеет какое-то значение?

– В общем-то нет. И так все ясно. Казнь назначена на три часа.

Лицо Нероне затуманилось.

– Так долго ждать? Нельзя ли закончить побыстрей?

– К сожалению, нет, – вежливо ответил Иль Лупо. – Дело тут не в моей жестокости, но в политике. Будет меньше времени для выражения недовольства и демонстраций. Пока они все обговорят и начнут приходить к какому-то решению, наступит время ужина. Надеюсь, вы меня понимаете?

– Можете не сомневаться.

Мейер принес кофе, хлеб, сыр. Они сели за стол и позавтракали, словно члены одной семьи.

– Между прочим, – спросил Иль Лупо, когда они поели, – вы не собираетесь произносить речь перед казнью?

Нероне покачал головой:

– Ни разу в жизни не произносил речей. А что?

– Я рад, – облегченно вздохнул Иль Лупо. – Иначе мне пришлось бы отдать приказ избить вас перед тем, как выводить к людям. Ваш героизм мне абсолютно не нужен.

– Я не герой, – ответил Нероне.

И тут с ним заговорил Мейер, впервые после того, как Джакомо привели под конвоем.

– Если ты хочешь побыть один, уйди в другую комнату. Тебя там никто не потревожит. Я позову, когда соберется суд.

Нероне благодарно взглянул на него:

– Спасибо, Мейер. Ты был хорошим другом. Я буду помнить тебя.

Он встал и прошел в смежную комнату, закрыв за собой дверь. Иль Лупо и Мейер переглянулись.

– После казни считай себя свободным от службы, Мейер. И я советую тебе уехать отсюда, хотя бы на какое-то время. Ты не создан для таких дел.

– Я знаю, – глухо ответил Мейер. – Мне недостает веры, ни в одно, ни в другое…

– …А дальше? – спросил Блейз Мередит.

Мейер печально вздохнул:

– Дальше все просто. Его судили и признали виновным. Отвели к старой оливе, привязали и расстреляли. В присутствии всех, даже детей.

– И Нины?

– И ее тоже. Она подошла к нему, поцеловала и отступила назад, в толпу. Даже когда начали стрелять, Нина не произнесла ни слова. Но осталась, когда ушли другие. И все еще стояла у оливы до позднего вечера, пока мы не пришли, чтобы снять его с дерева и похоронить.

– Кто хоронил его?

– Ансельмо, графиня, двое крестьян из деревни, Нина… и я.

Блейз Мередит нахмурился:

– Я этого не понимаю.

– Что тут понимать? Трое из нас хотели бы ненавидеть Нероне, но в конце концов, устыдясь, мы полюбили его.

– И тем не менее, – настаивал Мередит, – когда я приехал, вы все боялись Джакомо.

– Я знаю, – прошептал Мейер. – Любовь – самое ужасное, что есть на свете.

Уже после одиннадцати Блейз Мередит вышел из дома доктора и направился к вилле. Ранее Мейер показал ему последнее письмо Нероне и отдал все остальные бумаги. Они пожелали друг другу доброй ночи, и священник зашагал по вымощенной булыжником мостовой, в сером свете луны.

Одиночество и отстраненность овладели им, похоже, он оказался вне собственного тела, в незнакомом месте, в другом времени. Исчезли сомнения, душевные терзания, осталось только безмерное спокойствие. Бури бушевали вокруг, он же блаженствовал, словно попал в глаз тайфуна, где ничто не нарушало тишину и покой.

Как Джакомо Нероне, он преодолевал последние метры своего пути. Как Нероне, знал о близости смерти, неистовой, неизбежной, но короткой, как заход солнца. Он боялся ее, но шел к ней, на своих ногах, приняв окончательное решение.

Мередит приблизился к железным воротам виллы, прошел мимо них, все дальше и дальше в гору, к месту расстрела Джакомо Нероне, маленькому плато, где старая олива стояла, как крест, черная тень на фоне белой луны. Подойдя к давно засохшему дереву, он опустил сверток с бумагами на землю и с гулко бьющимся сердцем прислонился к стволу, чувствуя кожей шершавость коры. Поднял руки, положив их на узловатые ветви.

Джакомо Нероне стоял точно так же, но привязанный к дереву и с полоской черной ткани поверх глаз. Теперь наступил черед Блейза Мередита, сухого чиновника из Дворца конгрегации. Его тело застыло, лицо окаменело, пока он собирался с силами, чтобы привести себя к смирению. Казалось, прошла вечность, прежде чем слова сорвались-таки с его губ:

– …Возьми меня, о Господи! Сделай из меня, что пожелаешь… чудо или посмешище! Но отдай мне мальчика… ради его отца!

И все, конец! Человек вверил себя в руки своего создателя. Пора домой. В постель, но не для сна. Время его истекало. А до утра предстояло прочесть бумаги Джакомо Нероне и написать письмо Аурелио, епископу Валенты.

Блейза Мередита, законника, записи Нероне во многом разочаровали. Они практически не касались жизни Джакомо, его деяний и смерти в Джимелло Миноре.

То, что нашел в них Альдо Мейер, – мучительное просветление, путь к человеку, которого он знал когда-то, сначала ненавидел, а потом полюбил, – иначе виделось адвокату дьявола.

Блейз Мередит читал писания сотни святых и давно сжился с их муками, откровениями, страстными излияниями чувств. В них легко прослеживался переход от очищения к просветлению, а от просветления – к непосредственному слиянию с Богом в молитве. Теперь он искал ортодоксальность, соответствие догмам церкви, как искал бы то же самое каждый следователь и эксперт после представления первичных доказательств на суд епископа.

Для биографа, драматурга, проповедника главное – индивидуальность человека. Его причуды, странности, выдающиеся способности. Но для церкви, для теологов и инквизиторов выражающих ее интересы, важность заключалась в другом – увидеть в кандидате в святые христианина, определить, сколь полно он соответствует прототипу – самому Христу.

И той ночью Блейз Мередит углубился в беспристрастное анатомирование лежащих перед ним записей. Но даже он не смог избежать влияния автора – живой человек рвался с пожелтевших листов, исписанных уверенным мужским почерком.

Записи были разрозненными: фрагменты раздумий, оставленные на бумаге человеком, разрывающимся между исповедью и действием, стремящимся придать большую четкость своим мыслям и уяснить, что же он хочет доказать. И Мередит представил себя на его месте, поздней ночью, в маленьком каменном домишке… С болью в животе, но в полном единении с окружающим миром, накануне долгого молитвенного бдения, все более и более заменяющего сон.