Остановившись у тяжелых раздвижных дверей, окрашенных безрадостно, под темный орех, он с силой толкнул створку, и она подалась, прогрохотав на металлических роликах. Другой запах. Тошнотворно сладкий, сладковато-гнилостный. Никакими антисептиками не вытравишь его, этот ни на что не похожий дух тлена.

Однако же зал, где так стойко держался запах смерти, выглядел после мрачных коридоров даже весело: белый кафель, яркое освещение. Африканец с покатыми плечами борца в одиночестве работал у стола, разбирая сваленные как попало на мраморную доску стола человеческие внутренности. Он поднял взгляд на вошедшего и опустил руку с ланцетом.

Белый посмотрел на часы, раздраженно вздернув рукав пиджака.

— Дбр… тро… А доктора Иннеса что, еще нет?

На широком лице африканца не отразилось ничего. Лишь укор прозвучал в тоне, каким он произнес:

— Доброе утро, профессор ван дер Риет.

— Доброе утро, Уильям, — торопливо поправил себя белый.

— Доктор Иннес звонил, профессор. Он сказал, что задерживается на утренней конференции и будет не раньше половины первого.

Деон ван дер Риет снова посмотрел на часы. Ждать еще двадцать минут. Как ни считай, потерянное время, потому что возвращаться в операционную бессмысленно, да ж вообще за двадцать минут ничего не сделаешь.

— Он обещал мне аутопсию ребенка. Памела Дэли. Вы произвели вскрытие?

— Нет, профессор.

Африканец показал подбородком на соседний стол. Шагнув к столу, Деон увидел известково-белое лицо ребенка с разбросанными на лбу прядками волос.

Глаза закрыты. Будто спит…

Простыня была развязана на груди. Готовили для вскрытия. Он смотрел на рубец позавчерашнего разреза и аккуратную дорожку стежков, такую черную на известково-белой коже.

Почему, почему эта девочка вдруг умерла? Ведь первые двадцать четыре часа после операции ничего такого не предвещали. А затем… конец. Он снова и снова убеждал себя, что это кардиолог ошибся, не распознал высокое давление в легочной артерии…

Он перевел взгляд на лицо ребенка. Спит? Нет. В этой неподвижности не было ничего от жизни. Кто-то рассказывал (возможно, он это где-то вычитал, сейчас не мог вспомнить) об одном знаменитом скульпторе, получившем заказ на скульптурный портрет папы римского. Работа продвигалась медленно, и сеанс за сеансом художник постигал каждую черточку, каждый штрих липа своей именитой модели. Когда изваяние было готово, сходство оказалось разительным, полным. После смерти папы скульптору заказали посмертную маску. И он пришел в отчаяние, увидев, как мало общего между мраморными чертами, воссозданными им, и маской, снятой с лица покойного. Потом он понял: все правильно, просто первый раз он уловил и выявил многогранность души, дыхание жизни, во второй же — запечатлел линии плоти.

Может быть, подумал Деон, так же и здесь? Дыхание жизни… Оно уходит, и мы не узнаем знакомые черты.

Он снова посмотрел на часы и резко повернулся к двери, щелкнув с досады языком. Надо ему было остаться тогда в операционной. Он и сам не мог бы сказать, почему сейчас считал таким важным лично присутствовать при вскрытии. Частично это и объяснялось досадой, которая не покидала его — умерла его больная! — а частично — неодолимой потребностью убедиться, что ошибся не он. А может быть, причина самая простая. Памела Дэли умерла — и все.

И вот теперь того, что было ею, пока она жила, смеялась, ревела, бегала, взвизгивала от радости бытия, больше не существует… С этим не примириться… Ни смеха, ни слез… Все это станет предметом демонстрации на натуре для студентов-медиков, которые столпятся вокруг стола или будут следить за аутопсией на телеэкране. На органах ее тела будут иллюстрировать любопытные аспекты любопытного заболевания, словно они никогда и не имели ничего общего с жизнью, с живым телом этого ребенка.

Ему надо было идти.

Он позвонит доктору Иннесу позже и узнает, что показало вскрытие.

Входная дверь проскрежетала на своих роликах, и он бросил взгляд через плечо, ожидая наконец увидеть Иннеса. Но это был профессор Мартин, главный патолог собственной персоной. С сосредоточенным видом, сопровождая свою речь короткими жестами, он что-то говорил длинноногому мужчине в темном костюме, который шел, учтиво склонив к собеседнику голову.

Деона словно ударили под ложечку, физически ощутимый страх овладел им.

Бог мой, пронеслось в голове, да это же Филипп…

На мгновение ему отчаянно захотелось, чтобы его не заметили, чтобы эти двое, Мартин и тот, другой, увлеклись разговором — тогда, быть может, ему удастся выскользнуть, не привлекая внимания. Или чтобы они прошли мимо — бывает же, что люди проходят мимо, не замечая вокруг ничего.

Но оба повернулись к нему одновременно, с вопросительным выражением лиц. Мартин явно нервничал, а его собеседник был серьезен и спокоен. Прямой нос, почти арабская внешность, смуглая кожа и черные волосы.

А на висках седые, мелькнула вдруг мысль, и Деону стало не по себе. Седые, господи, а ведь он моих лет. Ну-ну, успокаивал он себя, не совсем моих, он на два года старше.

Мартин, конечно, тут же разыграл небольшую комедию, изобразив безмерное удивление.

— Деон? Не ожидал вас здесь встретить. Ведь мы не договаривались?

— Нет. Я так, жду кое-кого.

— Понятно. Да, кстати, вы знакомы с профессором Дэвидсом?

Деон повернулся к человеку со смуглой кожей, и теперь взгляды их встретились, они смотрели друг другу в глаза прямо и открыто.

— Профессор Дэвидс, профессор ван дер Риет, — представил их Мартин.

— Филипп, — нерешительно произнес Деон ван дер Риет.

Они улыбнулись друг другу одинаково выжидающей улыбкой.

— Деон, — сказал тот.

И оба рассмеялись, будто какой-то им одним знакомой старой шутке. И обменялись рукопожатием.

— Давненько же мы не виделись, — сказал Деон.

— Давненько, — согласился Филипп Дэвидс.

— Двадцать лет?

— Точно. Мы ведь кончали в пятьдесят четвертом.

— Ну да. — Деон озадаченно покачал головой. — Немало воды утекло с тех пор, а?

Филипп секунду будто осмысливал эту банальность, как некое серьезное и глубокомысленное замечание. Наконец кивнул.

— Немало, — подтвердил он.

Профессор Мартин, все это время с тревогой посматривавший на них, словно боясь чего-то скрыто опасного, какой-нибудь искры, одной-единственной, которая могла повлечь за собой взрыв, теперь тоже решил вставить словечко. Он явно успокоился, точно вот сейчас ему собственными героическими усилиями удалось предотвратить несчастье.

— А я и понятия не имел, друзья, что вы знакомы… — нарочито весело сказал он.

— Мы вместе кончали, — объяснил ему Деон, — и вместе стажировались в больнице.

Мартин, похоже, изрядно удивился, и в то же время это явно произвело на него впечатление.

— Господи боже мой, а! — Он окинул взглядом зал. — Так вы, наверное, здесь, вот в этих стенах, и лекции слушали…

— Стены здорово подновили, — заметил Филипп. И показал на стены, на ряды скамей, амфитеатром окружавшие с трех сторон стол, на котором африканец, следуя схеме, распластывал сердце, легкие, ночки, печень. — В мои годы этого не было.

— О, конечно, — поспешил подтвердить Мартин, — все это появилось уже после того, как я принял кафедру. — Весь сияя, он подошел к монитору. Он не упускал случая похвастать оборудованием. — Бездну времени экономит, знаете ли, — показал он на монитор. — Уильям располагает здесь все органы до начала занятий, а затем включает вот это. Лектору не приходится ни на минуту отвлекаться. Ну и, естественно, всем с любого места одинаково хорошо видно.

Со странным чувством вины Деону вспомнился вдруг тот день (двадцать лет назад? Больше. Двадцать три, а то и все двадцать четыре…), когда Филиппа и других цветных из их потока не впустили в эти двери, отделанные под темный орех, потому что на столе в анатомичке лежало тело белого человека. Неужели все эти нововведения с телевизионными экранами и прочим для того и придуманы, чтобы ловко избежать подобных ситуаций? Ведь когда отдельные органы лежат на предметном столе, кто там знает, какого цвета было тело, вмещавшее их, — белое, желтое, черное? Один Уильям.