Деон рассмеялся в душе. Скажем прямо, подумал он, непросто держать в руках такого старика.

Все сели, и деревянные откидные сиденья откликнулись единым гулким заключительным аккордом, как будто быстро провели палкой по деревянному забору.

Началась скучная и томительная церемония. Наконец был представлен оратор. Им оказался приезжий академик из какого-то второстепенного английского университета, обладатель длинных, соломенного цвета волос, которые он то и дело нервным движением откидывал со лба. Говорил он, проглатывая гласные, так что из речи его все равно никто ничего не мог понять. Похоже, он убеждал народности Южной Африки в необходимости пересмотреть свои позиции и подумать о взаимном уважении. Деон уповал на косноязычие оратора, на то, что отец ничего не поймет. Ведь если это возьмет его за сердце, он может потребовать слова.

Некоторое время он пытался слушать эти призывы к благоразумию, что-то насчет перспективы, и смотрел на то, как оратор снова и снова откидывал падавшие на лоб волосы. Подстригся бы, что ли, раз они ему так мешают, подумал Деон.

Впереди, рядах в шести от себя, он увидел затылок Филиппа — прямые черные волосы, неподвижная голова. Он, казалось, ловил каждое слово.

Наконец мне вроде бы удалось уладить нашу размолвку, мелькнуло в голове Деона. Он явно признателен мне за это. И Деон вспомнил мягкую, чуть заметную улыбку Филиппа. Может статься, мы никогда больше не увидимся после того, как распрощаемся сегодня, так хоть не расстанемся врагами.

Филипп не распространялся насчет своих планов на будущее, хотя, кажется, получил приглашение от одной клиники для черных в Трансваале. Ходили, правда, слухи и о стипендии от какого-то фонда не то в Германии, не то во Франции. Если так, что ж, он это заслужил. Голова у него варит, а работать он может как одержимый.

Удачи ему, как бы там ни было.

И снова засверлила мозг не дававшая покоя мысль: но почему, почему я все-таки так поступил?

Не была же это, размышлял он, попытка искать расположение Филиппа? И поза мне не нужна, и вызовов я никаких никому не бросал. Хотел восстановить отношения? Тоже нет. И не был это ответ на иронические замечания Бота, и не отцу назло я это сделал. И тем более не из желания насолить всей этой публике с их ухмылочками. Просто было что-то такое в его лице, когда он посмотрел в нашу сторону, что заставило меня так сделать; этот его смущенный взгляд, но в то же время и гордый.

Он не из тех, кто сдается, старина Филипп. Он никогда не признает себя побежденным.

Деон вспомнил вдруг, как они в детстве однажды охотились на шакала. Сколько же им тогда могло быть? Он еще не ходил в школу, значит, и семи не было, а Филиппу (которого тогда звали просто Флип) около девяти. Совершенно верно. Деон пошел в школу в следующем январе и еще первую четверть не доучился, когда мать уехала от них. Он помнит, как хвастался этим шакалом старшим ребятам в школе и один толстомясый такой мальчишка — все считали его ужасно сильным — обозвал его лгуном. Бот — он учился тогда в четвертом классе — схватился с этим толстяком, а тот был уже в шестом, и положил его на обе лопатки; толстяк кинулся звать учителя, и учитель им обоим всыпал за драку. Бот сделался героем: ведь он отдубасил старшеклассника, а про историю с шакалом все как-то забыли. И Деон переживал — это казалось ему несправедливым, хотя лучи славы коснулись и его и оба они чуть не до последнего класса пользовались в школе общим уважением. Во всяком случае, никому больше не приходило в голову задирать братьев ван дер Риет, даже младшего. А потом мама уехала от них, и все их жалели, словом, в школе у Деона жизнь была легкая.

Да, но охотились они на шакала прежде, чем он пошел в школу. Все началось с того, что они с Флипом смастерили новые луки и стрелы, куда прочнее тех, что у них были: раздобыли настоящее перечное дерево, а на тетиву — настоящие бычьи жилы, которые принес им отец Флипа, ведавший на ферме скотобойней и специально для них постаравшийся. Стрелы они выстрогали из сухостоя и надели на них железные наконечники — сами сплющили из колючей проволоки, предназначенной для ограды вагонов, придали нужную форму и еще зазубрины нарезали. Перья взяли от кур, которых разводила мать Деона.

Флип знал толк в ядах, он выбрал то, что нужно: молочный сок одного растения, встречающегося в вельде, смешивается с чем-то еще, но с чем — этого Флип никому не рассказал бы, потому что это не его тайна, а всех цветных, и, если кто из них ее выдаст, яд потеряет силу. По крайней мере так он говорил Деону, и семилетний Деон свято этому верил, потому что Флипу-то было девять и уж он знал, что говорит.

Они ушли на охоту в то утро, прихватив с собой бутерброд с повидлом, который сделала Деону мать. Направились они к коппи — каменистому холму, который все в округе называли Длинным. Русло высохшей речушки вилось у подножия среди деревьев-недоростков, изувеченных постоянной засухой. Там они и устроили засаду в жалкой тени, подстерегая голубей, слетавшихся сюда обычно после того, как побывают на утреннем водопое у лужицы за холмом, где работал насос. Флип подстрелил пару почти сразу же, а Деон пробил одному крыло, так что тот все равно камнем свалился под дерево. Флип мигом подскочил и ловко, одним движением свернул ему шею. Пока Флип ощипывал добычу, Деон развел костер. Они тут же зажарили трех голубей и съели их с аппетитом; на десерт Деон вытащил бутерброд с повидлом, а у Флипа нашлась бутылка холодного чая.

После завтрака они побродили по усыпанному галькой высохшему руслу, конечно, с луками наготове: мало ли что могло случиться. Флип нес еще и яд в жестянке из-под табака, ибо наконечник следовало обмакнуть в него перед самым выстрелом. А когда яд высохнет, то уже не действует.

Они решили охотиться на газелей, хотя даже Деон понимал, что это только мечта, потому что южноафриканские газели — прыгуны не для таких охотников, слишком они быстрые и осторожные.

Они шли под палящим солнцем по высохшему руслу, стараясь держаться в тени деревьев, торчавших по обеим сторонам, и искали на песке между галькой следы газелей. Но скоро Деону это наскучило. Ему захотелось домой — заняться чем-то другим. Отец сделал ему чудесный фургончик — настоящие колеса со спицами, ярмо, в которое впрягают волов. А бабки от бараньих ножек и точить не надо — настоящие волы, прямо красота. За плотиной, где земля была приятно холодная и влажная, они с Флипом провели дороги, насыпали холмы и катали там фургон. Здесь, в открытом вельде, стояла невыносимая жара, и Деону захотелось пойти домой и, засев за плотиной, покатать фургон.

Тут Флип вдруг замер, да так и остался стоять, боясь шевельнуться, глядя себе под ноги.

— Ты что? — спросил Деон.

Флип молча показал на аккуратные, хорошо сохранившиеся на песке следы.

— Шакал?

Флип кивнул.

— Утром прошел.

— Откуда ты знаешь?

Флип с таинственным видом снова кивнул.

— Давай пойдем и скажем моему отцу.

Шакалы страшно разоряли стада овец. На них ставили капканы, и Иоган ван дер Риет платил за каждый доставленный ему хвост целый шиллинг в качестве премии.

— Похоже, он там, на холме, — сказал Флип. — Он прошел здесь рано утром, и следы ведут в сторону холма. Стало быть, он залег там в норе до сумерек, а ночью выйдет охотиться на овец.

— Ну, вот мы и должны сказать отцу.

— Давай лучше сами подстрелим.

Деон недоверчиво поглядел на него.

— Как? У нас ведь нет ружья.

Флип поднял свой лук, придерживая стрелу у тетивы.

— А это?

— Ты что, думаешь убить из этой штуки шакала?

Вместо ответа Флип натянул лук, прицелился в дерево шагах в двадцати от них и пустил стрелу. Она просвистела и, подрагивая, звеня, как камертон, врезалась в дерево точно в том месте, куда целил Флип, — в четырех футах от земли. Подошли, посмотрели. Наконечник вошел в ствол на целый дюйм после зазубрины.

Флип вместе с корой вырезал стрелу из дерева своим складным ножом и уверенно заявил;