— Громилу у стойки надо первым вырубать.

— Безусловно, — согласился Валенок.

— Дальше по кругу. На Мусика мне понадобится пара минут для разговора.

— Но не больше, — нахмурился Валенок. — Ты же помнишь, у меня в правой ноге силы-то нету.

— Не ной, — оборвал Никита. — Всей работы на одно дыхание.

Он кликнул официанта в тот момент, когда на подиуме развернулся убойный номер: сразу четыре пары под старинный шлягер Маши Распутиной «Увезите меня в Гималаи», сотрясаясь в конвульсиях, имитировали свальный групповой секс. Самые впечатлительные из присутствующих повыскакивали из-за столов и потянулись к подиуму, чтобы убедиться, нет ли в происходящем обмана, натуральное ли это искусство.

Черноусый официант приблизился, и Никита, не теряя времени даром, только спросив: «Чем людей кормишь, гад?!» — приподнялся и вмазал ему в физиономию тарелку с остатками салата. Официант не растерялся, утерся ладонями и миролюбиво ответил:

— Какие конкретно претензии, господа?

Это замечание окончательно вывело Никиту из себя, он вскочил на ноги и опрокинул стол с криком:

— Мы не свиньи. Зови шефа, сволочь!

Те, кто столпился у подиума, не обратили внимания на маленький скандал, но другие, напротив, заинтересовались, и первым заинтересовался громила, надзирающий за залом. Он поднялся и направился к ним, но вплотную подойти не успел. Мика Валенок, тоже порозовевший от справедливого возмущения, вдруг разогнулся, как пружина, нырнул в сторону — и винной бутылкой нанес громиле неожиданный и страшный удар. Звук получился такой, как будто лопнуло стекло или провалилась половица. Громила крутанулся вокруг собственной оси и, бездыханный, улегся посреди зала.

Дальше пошла потеха. Они этот «танец с саблями» отрабатывали еще в училище, как и многие другие приемчики из тактики старинного рукопашного боя. У них был хороший учитель — Дед Мазай, гардеробщик. У Деда Мазая имелась заветная книжица из летописи дружинных времен, уникальный экземпляр, в ней было такое, что нигде не встречалось, ни в какой другой методике, вплоть до новомодных кунг-фу, ушу и прочих. Книжица, которой Дед Мазай чрезвычайно дорожил, перешла к нему по наследству от его собственного деда. По ней они и практиковались. Не только они, но и другие курсанты, кого старый вояка привечал по каким-то одному ему ведомым признакам. Кстати, Дед Мазай, пенсионер-отставник, перешагнувший восьмидесятилетний рубеж, сам был такой боец, против которого в потешных игрищах молодняк выходил пачками, по трое, четверо, пятеро сразу, и не мог устоять.

Вся суть была в быстроте и точном охвате пространства. От стола разошлись в разные стороны, потом начали сближаться, двигались в ритме танго, поделив зал на две половины. И у того и у другого зеленая бутылка мелькала в пальцах, как спица, а когда вырывалась вперед или вбок, обязательно валила на пол кого-нибудь из подвернувшихся молодцов. Внезапность — бог атаки. Несколько зевак у подиума все же успели сорганизоваться, кинулись на них скопом. Блеснула сталь, завопили дамы. Никита с Валенком справились, положили и этих, сами отделались несколькими царапинами. Наконец Никита добрался до столика немного обескураженного Мусавая. Мика продолжал кружиться по залу, следя, чтобы никто не помешал их разговору.

— Мусик, — сказал Никита, — с тебя двадцать процентов. Деньги, «Ролекс» свой — все на стол. Быстро!

— Ты кто? — спросил Мусавай без особого любопытства. Он и так видел, кто перед ним: оборзевший русак, пес, недорезанный в горах Кавказа.

— Ждать не буду, — улыбнулся Никита. — Буду бить.

Мусавай подчинился. Выложил на скатерть пухлый бумажник, снял с запястья золотую игрушку-тикалку стоимостью в пять тысяч баксов. Заметил рассудительно:

— Разве не понимаешь? Живой никуда не уйдешь.

Никита выгреб из бумажника деньги — на глазок не меньше двух-трех тысяч, и все новенькими сотенными долларовыми банкнотами. Несколько деревянных пятихаток и мелочовка.

— Мусик, теперь ты в порядке, — успокоил Мусавая. — Теперь у тебя есть крыша. Платить будешь раз в месяц.

— Шутник, — сказал Мусавай, слезясь черными глазами. С удовольствием представил, как снимет с этих двоих сумасшедших шкуру, с живых. Лично. Перочинным ножичком.

— И еще, Мусик. Когда ходишь в сортир, подмывай задницу. Вонища от тебя большая. На всю Москву.

Все, сеанс окончен. Больше у него не осталось и секунды, пора было уходить, и напоследок Никита совершил ужасную ошибку. Он неправильно оценил пожилого мужичка, ужинающего вместе с Мусаваем. Видел, что холоп, и не придал ему значения. Повернулся боком и не успел отреагировать, когда тот выудил из-под полы пушку. Поспел Валенок — зоркий, как беркут, он прыгнул из-за спины Никиты и выбил у мужичка пистолет одновременно с выстрелом. Пистолет Никита поймал, но пуля вошла Мике в грудь, раскрошила ребро и застряла, соприкоснувшись раскаленным жалом с верхушкой легкого.

— Ага, — сказал Никита. — По-хорошему, значит, не хотите.

Двумя взмахами рук — в одной бутылка, в другой пистолет — он навсегда разрушил идиллию жизни Мусавая и расторопного стрелка. Про бригадира напишут в протоколе, что он умер, не приходя в сознание, а Мусавай в больнице очухается через три дня, но оглохший и слепой на один глаз.

Побежали к выходу, Валенок спотыкался и тяжело дышал.

— Держись, — попросил Никита. — Ну пожалуйста!

У Мики не было сил ответить, его лицо внезапно покрылось испариной, будто умылось. Никита почти перенес его через холл, а когда подлетели двое охранников в спортивных костюмах, со зверской гримасой проревел:

— Ложись, падлы! — и шмольнул из пистолета им под ноги. Охранники послушно уткнулись лбами в пол.

Тачка — белая «девятка» — стояла в пяти шагах от входа в заведение — только улицу перейти. Мика, посапывая, стал оседать к земле, и Никита, изогнувшись, вскинул его себе на спину. В машине уложил на заднее сиденье, переместился за баранку — и рванул на форсаже. Оглянулся. Мика был в сознании, глаза открыты.

— Не вздумай, — сказал Никита. — Если помрешь, как мне жить одному? Пожалей меня, Мика.

— Не помру, — успокоил Валенок. — Не волнуйся. До этого еще далеко.

Никита привез друга в 1-ю Градскую и сдал в приемный покой. Решил, что это достаточно безопасное место, да и выбирать не приходилось: больница была ближе других. В приемном покое, разумеется, не обошлось без канители. Вопросы: «что?», «почему?», «кто такой»? Никита не понимал, какое все это имеет значение? Знал одно: чем быстрее Мика окажется на операционном столе, тем больше у него шансов. К счастью, пожилой врач, который делал досмотр, тоже это понял. Распорядился:

— Везите в пятую.

Через час Никита в одиночестве сидел в темном коридоре хирургического корпуса с незажженной сигаретой в зубах. Операционная в пяти шагах от него светилась стеклянным пятном двери. Несколько минут назад он перехватил человека, от которого сейчас зависела жизнь друга. Хирург был крепенький, крутолобый, со светлыми глазами и подозрительно пылающим носярой. Лет сорока от роду. Никите он понравился с первого взгляда. Если такого встретишь на улице, подумаешь, лучше с ним не связываться. Нормальный мужик. Никита ему сказал:

— Доктор, спасите Мику — и три куска ваши. Доктор посмотрел ему в глаза, увидел нестерпимое сияние и набычился:

— Он вам кто?

— Брат, — сказал Никита.

— Огнестрельное ранение… Мы обязаны сообщить…

— Я знаю, но лучше будет, если сообщите после операции. Еще одна штука, доктор.

— Кто его так?

— Бандиты, кто же еще.

— А вы сами… то есть… — Доктор смутился от своей ненужной любознательности.

— Мы — нет, — уверил Никита. — Мы бизнесмены. Работайте спокойно. Мика справится, он живучий…

Такой был разговор… Никита знал, что если сию минуту не смоется, то здесь, в больнице его и повяжут, но уходить не собирался, надеялся, что успеет узнать, чем закончилась операция. Чувство вины давило череп, как крышка гроба. Конечно, он не верил, что Валенка можно угрохать одной пулей, да он и сам обещал, что не помрет, но чего не бывает на свете… Прошло уже, наверное, около трех часов, Никита не смотрел на часы. В коридоре изредка появлялись какие-то люди, непонятно — больные, персонал или тени покойников. Призрачный дом, обитель скорби. Собственно, всю свою не столь длинную жизнь он провел в таком же доме — только гораздо больших размеров. Он назывался Родина.