Две крайние буйволицы повернулись и, не скрывая своего возмущения, замычали.

Конфликт был в разгаре, когда с пригорка сбежал запыхавшийся Синергуд.

— Здравствуй, амма! А я слышу, буйволицы беспокоятся. — Он закричал на них, и они освободили тропинку.

В манде пахло молоком, доили пришедших с пастбища буйволиц. Неподалеку у рощицы сидела группа женщин. На их праздничных путукхули играли всеми красками традиционные вышивки. Лучи заходящего солнца клали розоватые блики на хижины, траву и оживленную группу женщин. Несколько в стороне молчаливо сидели мужчины. Сегодня они были только наблюдателями. Голубоватый дымок вился над сложенным тут же на траве очагом. Около очага на корточках сидела Недиям и помешивала палочкой в глиняном горшочке, стоявшем на огне. В горшочке варился рис. Когда Недиям наклонялась, ее блестящие черные локоны падали ей на лицо. Женщины наблюдали за Недиям, посмеивались и время от времени отпускали шуточки насчет ее внешности и умения готовить. Недиям была серьезна и сосредоточенна и не реагировала на замечания подруг. Она была центральной фигурой этой странной церемонии и держала себя с подобающим достоинством. Рядом на траве лежали свежие листья дерева «кокудирш». Тут же в землю было вбито два кола, на которых болталось несколько тряпок, имитирующих, очевидно, одежду. Колы означали людей племени курумба. В давние времена в этой церемонии участвовали сами курумба. Они ели рис, приготовленный женщиной тода. Но теперь отношения между обоими племенами безнадежно испорчены и поэтому живых курумба заменяют два кола. Пока Недиям сидела над очагом, из рощицы вышел парень с охапкой ветвей. Он начал сооружать модель хижины. Почему участники церемонии делали так, а не иначе, объяснить никто не мог.

— Так делали всегда, — говорил мне Енгуд, задумчиво поглаживая бороду. — Что все это значит? Ты же видишь сама, амма. Женщина есть женщина, очаг есть очаг, а хижина — это хижина. Больше я тебе ничего не могу сказать.

Действительно, женщина есть женщина. И, по-видимому, она нуждается в своем очаге и своей хижине. Завтра у нее будет то и другое. А сегодня их символы присутствуют на церемонии. Парень кончил «строительство» и опять исчез в рощице. Через некоторое время он вновь появился, держа в руках две зеленые палочки. В палочках были продолблены углубления, и в них налита вода из горного потока. Вдруг раздались крики, и я увидела, как с горы прямо на нас бежала, тряся потными боками, буйволица. Следом неслись в развевающихся путукхули длинноногие юноши. На середине горы юноши настигли буйволицу и поволокли ее вниз. Буйволица упиралась и легко разбрасывала своих преследователей. Я видела, как напряглись мускулы их рук, как сильные ноги упирались в землю, стараясь удержаться. Все вскочили, а Енгуд закричал:

— Берегитесь, берегитесь!

Разъяренное животное поводило глазами, налитыми кровью, и старалось поддеть кого-нибудь на мощные рога.

От всей картины на меня повеяло глубокой древностью. Бескрайние горы, залитые багровым светом заходящего солнца, юноши в тогах, сложенные, как олимпийцы, укрощающие рассвирепевшую буйволицу…

Наконец буйволица была доставлена к месту церемонии, и парень с палочками подскочил к ней и побрызгал на рога водой. Освобожденная от сильных удерживающих ее рук буйволица взбрыкнула задом и галопом помчалась к загону.

Тем временем рис сварился, и Недиям положила перед «курумба» две дымящиеся белые горки. Старая женщина принесла несколько фитилей, сделанных из тряпок, и положила их на листья «кокудирш». Началась церемония прижигания. Недиям подносила фитили к огню, а потом касалась ими кисти руки. От прикосновения к руке фитили дымились и на коже образовывались черные точки — ожоги. По две точки на каждой кисти. Однако лицо Недиям оставалось беспристрастным и сосредоточенным. Она продолжала эту процедуру до тех пор, пока не кончились все фитили.

— Амма, — спросила я старуху, сидевшую рядом, — зачем Недиям прижигает руку?

Старуха провела рукой по морщинистому лицу и посмотрела на меня выцветшими глазами.

— Зачем спрашиваешь об этом? Разве не ясно? Недиям готовится стать матерью. Следы огня на ее руках скажут об этом всем людям.

На какое-то время Недиям исчезла в рощице и вскоре вернулась. Что она делала там, я не заметила. Старуха, с которой я разговаривала, быстро поднялась, и ей передали бамбуковую кружку с молоком. Недиям согнулась перед старухой в поклоне, держа лист «кокудирш», и оставалась в таком положении, пока та лила молоко на лист. Недиям пила молоко с листа и каждый раз брала новый. Так повторилось трижды. Этим завершилась церемония. Последнее ее действие происходило уже в темноте. После захода солнца тода быстро стали расходиться по хижинам. Ко мне подошли Енгуд и Синергуд.

— Амма, — сказал старик, — будешь сегодня нашим гостем. Уже темно. Как ты пойдешь через джунгли?

Но у меня кончилась пленка, и надо было вернуться в Утакаманд.

— Аёо, — покачал головой Синергуд. — Завтра «пурсутпими». Я дам лук и стрелу Недиям.

— Не спеши, Синергуд, — остановил его отец. — Недиям еще не сказала своего слова. Лучше проводи гостей к шоссе.

Мы с Борайей легкомысленно отказались от разумного предложения. Выло уже совсем темно, когда мы с трудом отыскали тропинку, ведущую в заросли. Траву, кусты и деревья покрывала обильная роса, и наша одежда стала мокрой. Над нами висело черное звездное небо, луны не было. Впереди угрожающе темнел лес. Я вспомнила, что на прошлой неделе здесь тигр задрал буйвола. Мы осторожно, ощупью продвигались между зарослями по тропинке, чутко прислушиваясь к каждому шороху. Где-то потрескивали сучья, кто-то рядом вздыхал, откуда-то сверху доносились странные стоны. И вдруг совсем близко, справа, раздалось громкое рычание.

— Тигр, — прошептал Борайя.

Мы остановились, не осмеливаясь двинуться дальше. Рычание повторилось, на этот раз с какими-то руладами. У нас не было с собой даже паршивого перочинного ножа. Единственным оружием являлись спички. Но ветви были такие мокрые, что все наши усилия поджечь хотя бы одну ни к каким результатам не привели.

— Легче поджечь самих себя, — безнадежно констатировал Борайя. — Пусть там рычит. Придется идти дальше.

Мы помнили, что где-то перед шоссе есть крутой склон, по которому поднимались раньше. Но в темноте склон исчез, и мы не знали, где шоссе. После долгого блуждания но мокрым кустам и скользким камням мы наконец напали на какой-то склон. Сколь он был крут и каменист, представить было трудно. Мы бросились вниз, не разбирая дороги, инстинктивно угадывая камни и корни деревьев, неожиданно возникавшие на нашем пути. Рискуя сломать ноги и шеи, сокрушая комья земли, мы спустились вниз, к собственному удивлению так ни разу и не упав. И когда мы ощутили под ногами гладкий асфальт шоссе, издали победный клич. Однако, как выяснилось, радоваться было рано. Машины на шоссе мы не обнаружили. Где мы ее оставили, теперь было трудно сказать. Темные джунгли тянулись с обеих сторон, а с неба смотрели равнодушные звезды. Нас окружала непроглядная тьма, в которой где-то бродили тигры. Все вокруг свидетельствовало о величии мироздания и ничтожности двух отчаявшихся существ. Мы метались по дороге то в одну сторону, то в другую, но машины нигде не было. Усталые и злые, мы сели на камень у обочины и затосковали по уютному огоньку человеческого жилья. До города было двадцать миль, и мы решили идти пешком.

— К утру там будем, — нервно засмеявшись, сказал Борайя.

Я промолчала. Виновата в этом приключении была я. Зачем надо было плантатора отрывать от его дел?

В угрюмом молчании мы двинулись по шоссе к Утакаманду. Идти ночью трудно. Кажется, что только перебираешь ногами, а стоишь на месте. Очевидно, мы прошли уже не менее мили, как вдруг на повороте зачернело что-то неподвижное. Не сговариваясь, мы бросились вперед, и звук, похожий на приглушенное рыдание, вырвался из груди Борайи. Я подозрительно громко засмеялась. В эту минуту нас обоих переполнила нежность к старенькому форду, приткнувшемуся на обочине, и любовь ко всему миру. Мы сели в машину, и мироздание утратило свое величие…