Он замолк, глядя на Галдина так, будто бы нашел в нем надежнейшего сообщника. Григорий Петрович слушал, опустив голову, дергая вниз свой ус. Он больше думал о том, как этот человек мог жениться на такой женщине, как Анастасия Юрьевна: неужели он ей нравился, она его любила? Потом вспомнил о его гареме, о том, как он морочит несчастного графа. У него на все достает времени, а на лице его — полная невозмутимость и достоинство, как будто он всегда занимается только важными и всем полезными делами.

Они сели на скамью высоко над рекой в ожидании парохода. Двина блестела под солнцем, медленная и обмелевшая. Плоты уже не шли по ней, никто не нарушал ее покоя.

— Вот вам еще пример,— заговорил опять фон Клабэн, закуривая сигару,— что делают у нас для облегчения культурного хозяйства: приехали два года тому назад в Черчичи землечерпательные машины — начальство приказало углубить русло. А вы посмотрите — теперь стало еще мельче: они вычерпывают песок в одном месте, а ссыпают его в другое,— весной все это опять приходит в прежнее положение. А берега у нас укрепляют? Этого не знают, как и делать. И вот скоро по Двине нельзя будет ездить — лес и теперь приходится гнать только ранней весной, а Рига большой город, экспорт за границу у него огромный. Это называется хозяйственной экономией! Что? Разве не правда? У нас березинская система ^{46} только на бумаге, и мы, живя на берегу большой реки, должны возить свои товары за шестьдесят верст на станцию железной дороги. Я удивляюсь, как есть еще наивные люди, которые думают, что можно что-нибудь получить, работая на земле при таких условиях.

Галдин чуть улыбнулся: он вспомнил, как князь Лишецкий ратовал за сельское хозяйство и как его поддерживал Карл Оттонович. Кроме того, он знал, что Клабэн еще недавно купил по соседству несколько сот десятин под лесом. Выходило так, что хозяйничать еще можно было умеючи.

Как бы отвечая на эти мысли, фон Клабэн продолжал:

— Есть еще смысл вести торговлю. Только надо знать хорошо это дело. У меня есть маленькая идея, и я даже подумал, что вы согласитесь принять участие…

Карл Оттонович как будто бы стал еще равнодушней. Он сощурил глаза и вытянул губы.

— Я говорю о Черчичах. Это местечко очень неудобно стоит. На нашей стороне гораздо больше потребителей, чем на той, и поэтому большинству приходится переезжать на другую сторону. Весной это совсем неудобно, а зимой опасно. Кроме того, там мало места и грязно. Евреи любят погулять, а адмирал не позволяет ходить в свой лес. Вы меня поняли? Что? Я думаю поставить несколько дач на своей стороне — у меня как раз есть лесок небольшой около мельницы… Вы знаете? Место очень красивое. Несколько домов можно будет отдать под лавки — это очень хорошая аренда, а потом и почту сюда переведут. А право заселения евреями моего берега я попрошу у губернатора — он согласится. Вы только подумайте, сколько теперь тратят труда, чтобы во всякую погоду перевозить почту — напрасная трата времени и денег.

Он помолчал, выжидая ответа.

— Да, конечно, это имеет свои удобства,— сказал Галдин нерешительно. Ему что-то не совсем понравилось это предприятие.— Но чем же я бы мог вам помочь?

— О, очень многим! У вас есть хороший строевой лес — вы могли бы построить несколько домов там, на моей земле, взяв ее у меня в аренду, а потом продав их очень выгодно евреям.

— Но ведь это вы и сами могли бы сделать! — изумился Григорий Петрович.

Фон Клабэн только еще больше прищурил свои глаза.

— Конечно, я не говорю. Но мне одному трудно будет поставить сразу много домов, а если поставить мало, то лавки не дадут большого дохода…

Он замолк, но видно было, что он не сказал всего того, что думал.

За поворотом показался пароход. По течению он шел довольно быстро.

Они поспешили вниз к лодке. Их уже ждали люди. Когда пароход поравнялся с усадьбой, ему стали махать платками и кричать, чтобы он остановился. Машина замедлила ход. Раздался резкий, отрывистый свисток.

Карл Оттонович сел в лодку.

— Так вы подумайте о моем предложении,— сказал он на прощание.— Вы не проиграете на этом. Что?

Галдин обещал подумать.

Лодка поплыла к пароходу, потом закачалась у его кормы и остановилась. С палубы спустили лесенку.

— Форверц! [16] — крикнул штурвальный.

Красные лопасти большого заднего колеса все быстрее зашлепали по воде. Озаренный солнцем фон Клабэн махал Галдину шляпой.

Июль месяц начался грозами. Каждый день после полудня небо обкладывалось черными тучами, сердито перекатываясь, урчал гром, и все замолкало в ожидании бури. Потом внезапно срывался с неба дождь, ветер бешено пригибал к земле ветви деревьев, блистала мгновенная молния, пенилась река. Ураган проносился, и опять покой возвращался к земле. Напоенная влагой, она засыпала еще пышнее одетая в свои зеленые одежды.

Все утра проводя на охоте в болотах, Григорий Петрович по вечерам по-прежнему взбирался на башню и курил там свою трубку. Им опять овладели нерешительность, робость, недоверие к себе. Ему хотелось снова навестить Анастасию Юрьевну, но он боялся ей наскучить, а удобного предлога для посещения Теолина не находил. Как-то на неделе он выбрался с визитом к князю Лишецкому и проскучал у него весь вечер. Генерал читал ему свои мемуары, много кричал о «поляках», о «жидах», о безыдейности власти. Григорию Петровичу приходилось выслушивать все это молча. Потом князь водил его за две версты от дома показывать курган, в котором, по его мнению, были похоронены баварцы в 12-м году. Два заржавленных ружья и осколок гранаты, добытые из этого кургана, видел Галдин у князя в кабинете. Генералу, как видно, пришелся по душе молодой сосед, он долго не хотел отпускать его от себя. На прощание подарил ему свою брошюру «О православии в Западном крае» с автографом.

На другой день после того навестил Галдина почтмейстер. По обыкновению своему, почтмейстер был говорлив, доволен и весел. Сообщил две-три сплетни о соседних помещиках, справился о том, благополучно ли довез Григорий Петрович пана Лабинского. Когда же Галдин рассказал ему о своем посещении Лабинских, Дмитрий Дмитриевич воскликнул:

— Удивительно гонорливый народ эти поляки, нас они и за людей не считают! Так вас даже на похороны не пригласили?

— Нет,— отвечал Григорий Петрович, который, по правде говоря, забыл уже и думать об этом,— а вы были?

— Что вы, что вы! — замахал руками почтмейстер,— обо мне и говорить нечего. Ежели бы они еще в Черчичах отпевали его, тогда, конечно, хоть одним глазком взглянул бы, а то ведь у них своя капличка есть в усадьбе. Интересно все-таки,— продолжал он уже более спокойно,— как теперь они устроятся.

— А что такое?

— Да как же, имение, видно, трем дочерям пойдет: как же они его поделят? Или, быть может, пока что вместе будут жить? Тетку я бы на их месте живо выставил…

— Почему же?

— Да больно уж ядовитая особа — злее этой бабы я еще не видывал.

— А барышни? — полюбопытствовал Галдин, предлагая гостю принесенный только что яблочный квас со льдом, искусно приготовленный Еленою.

— Барышни? — повторил почтмейстер с хитрой улыбкой и потянулся за квасом,— барышни разного рода — штучки не вредные! Мне, грешным делом, старшенькая, Галина, нравится — здоровая такая и веселая… И черт же их польками сделал! Были бы русскими, так вам любую выбирать — невесты хоть куда — с зобком ^{47}.

Григория Петровича покоробила несколько вольная речь Дмитрия Дмитрича, он неучтиво оборвал его:

— До этого мне, собственно, мало дела — жениться я, слава богу, не собираюсь и за приданым не гонюсь. Квас хорош?

— Восхитителен,— отвечал, не смутившись, почтмейстер,— лучше всякого шампанского!

— Ну уж нет,— улыбнулся ротмистр,— я шампанское ни на что не променяю. Да вы, может, выпьете со мной бутылочку — я велю к обеду заморозить.