Здесь кинулся Алексей Иванович к двери с одним желанием — развязать сразу же, исчезнуть, провалиться сквозь землю. Останови его кто-либо в эту минуту и спроси о чем-нибудь, он, верно, бросился бы в ноги и, всхлипывая, стал бы просить пощады. Но никто его ни о чем не спрашивал, сад гудел дожидающейся публикой, а за спиной поспешал хлопец с серьгой в ухе. И Козлинский сделал то, чего от него добивались: взял у кассирши шесть билетов и, улыбаясь заискивающе, вручил их своему спутнику, даже похлопал его по плечу и попросил передать поклон остальным.

Но тут его и силком бы не заманили обратно в театр. Разом соскочило с него наваждение последних дней. Мышью, все похохатывая и потирая руки, присел он на скамеечку рядом с кассиршей написать записочку Соне Нибелунговой, другую нацарапал — Табарко, аккуратненько перечислив выданные бандитам номера билетов. Потом кликнул мальчишку отнести записки по назначению, юркнул в калитку и пустился со всех ног через площадь в номера «Ривьера». Только очутившись в комнатушке, хлопнул он себя по лбу, сообразив, что дал большого маху, написав свои послания, которые продиктованы были, несомненно, живущим в нем человеком порядка, но могли принести новые бедствия авантюристу.

Однако размышлять было поздно и некогда,— теперь действовал только Козлинский, попавший впросак мастер по театральным парикам из какого-то там отдела кинофабрики, а Козлинский должен был поспеть вовремя на поезд, прибывающий на нашу станцию без пятнадцати минут 22 часа.

Защелкнув чемодан свой с драгоценной машинкой, Алексей Иванович вспомнил и о свертке с волосами наших девиц, и о тугой золотисто-каштановой косе Сонечки Нибелунговой (такой цвет волос особенно ценится). Не забыл и об уплате за номер, передав ее Гапке вместе с полтинником на чай. Все делал он теперь, как привык делать всю жизнь, как точно бы в эти несколько дней ничего не случилось, и только Люмьерскому не выплатил обещанных процентов, и потому лишь, что Люмьерского не случилось под рукой. Но я уверен, что он и о процентах подумал, проезжая на ваньке мимо парикмахерской, и даже утешил себя, что обязательно вышлет их из Киева. Подумал он и о самой Сонечке Нибелунговой, конечно, и о многом другом, что еще необходимо было загладить, но тут бричку шатнуло в сторону, темные тени обступили ее с двух сторон, тихий положительный голос сказал:

— Вылазь…

И чьи-то руки сволокли Козлинского с сиденья наземь.

— Як миленький,— проговорил другой голос, пожиже, после чего увесистый кулак ткнул Алексея Ивановича меж лопаток.

— Погодь,— возразил третий,— забирай сперва гроши…

Тем временем ванька мирно отъехал в сторону, а темные тени, насев на Козлинского, обшарили ему карманы, но, найдя всего лишь несколько червонцев, дали ему еще раза два по шее и кратко изложили свое требование: немедленно послать одного из них с запиской к кассирше за выручкой с вечера.

Дальнейшее развернулось перед глазами Алексея Ивановича, вероятно, как пьяный, страшный сон. Его отвели в номера «Ривьера». Туда недолго спустя явились кассирша, Клуня и хлопец, относивший записку. Трясущимися руками под угрозой смерти и уже совсем потерявший себя, принял Козлинский рапортичку и деньги, пытаясь знаками предупредить Клуню и не имея сил от страху произнести ни слова. Потом кассирша и Клуня ушли, за ними рванулся и Козлинский, но железные пальцы сдавили ему руку и вывели на улицу лишь тогда, когда помощи ждать было неоткуда.

— Добре,— молвил один из его спутников.

— Добре,— повторили за ним еще несколько голосов.

— А теперь буде тебе за наших брательников спасибо и за твое ласковое слово магарыч ^{29},— сказал снова первый и не спеша, держась под самыми стенами домов, повел Козлинского под руку к уединенному перекрестку, туда, где одиноко шуршала по забору отклеившимися углами алая афишка. А там, заставив Алексея Ивановича стать на колени и помолиться за свою грешную душу, «благословил его на веки веков», нагим и срамным обручив со смертью.

Тут Варька, закончив рассказ свой, снова резанет вас по сердцу, ткнув пальцем в басовую клавишу, а вы, конечно, поторопитесь узнать, как же оказался на площади труп Алеши с документами Козлинского.

Подумаешь, загадка,— ответит Варька и сделает два-три круга на вертящейся табуретке,— сволокли его из яра те же бандиты да и навязали ему на рога бумажки…

— Зачем?

— Да для страху. Они же знали, с кем имеют дело. Э! Да все это чепуха и вздор. И вспоминать не было бы охоты, кабы не добрая наука: будет огород, найдется и козел. Засмердит падаль — заведутся черви. А пока не переведем мы всех обывателей да не продуем мещанские головы, до того часу будет где погулять глупости.

— Так вот и переведете? — подзадоривая, можете спросить вы.

— Так и переведем,— гаркнет вам в ухо Варька и тотчас же вскочит на крепкие физкультурные свои ноги и пойдет выделывать по паркету такие замысловатые кренделя, каких, пожалуй, не сумеет показать ни одна из сестер, ни один из братьев Николини.

«А пожалуй, и не врет девка»,— подумаете вы, глядя на молодое, дубленное солнцем лицо с задористыми, смеющимися глазами, на мускулистые руки, упершиеся в крутые бока, на обнаженные наливные плечи, приподнятые чуть вверх и точно готовые принять на себя всю тяготу долгого упорного труда и ответственности за свои убежденья и поступки. А быть может, если кровь горяча у вас,— вскочите и вы сами вслед за Варькой от избытка сил и радости — что у вас все впереди, что перед вами ясна дорога и что никакая пошлость и глупость не заслонит от вас солнца — и пуститесь отплясывать старый дедовский гопак, который в ушах ваших зазвучит по-новому,— потому что вовсе не то ново, что выдумано сейчас, но приспособилось к старому, а то, что хоть и старо временем, да служит новому, питает молодые побеги.

Тогда не станете вы грустить над злосчастной судьбой Козлинского, а порадуетесь тому, что довелось ему отыграть свою козью роль в нашем огороде на диво одним, у кого и по сей день хотя «дома новы, а предрассудки стары», и на забаву другим, кто и в ветхом отчем доме сумел повымести углы от сора.

— Эх, и впрямь стоит потрудиться! — крикнете вы, глядя на Варьку, радуясь ее неуемному задору и веря давно уже слышанным словам ее песни, которую она запоет внезапно диким голосом, бросив танцевать и перегнувшись из окна на улицу, где издали обязательно замаячит журавлиная фигура Кольки Егунова.

1927

Ленинград