— Это совершенно исключительная личность, несомненно из-за границы, и притом в настоящих джимми {15}, я заметила… Он знает все последние новости экрана и может дать полезные советы о новых модах, прическах и танцах… Его непременно нужно пригласить к обеду… и чтобы был пломбир… ты слышишь?
— Хорошо,— пробормотала мамаша,— пломбир, конечно, можно… только я тебя прошу, не расписывайся с ним в этом, как его… там одни жулики… Конечно, они, говорят, по новому декрету могут расписать тебя так, что ты об этом не узнаешь, тогда, конечно, ищи ветра в поле… его уже и след простыл… а ты замужем, конечно.
Сонечка, не дослушав до конца сбивчивой речи кондитерши, подхватила на поднос стакан чаю, на ходу крикнула:
— Ах, конечно, маменька, вы дура!
И выбежала в кондитерскую.
Но там взору Сонечки представилось зрелище, приведшее ее в полное замешательство.
Почтальон Клуня с развевающейся гривой огненных волос, с жезлом, поднятым над головою, со сверкающим взором наседал на приезжего, загнав его в угол и вопя дикой октавой:
— Врешь, врешь! Ты от меня так не отвертишься, ты мне больными ногами не отмолишься, американскими словами голову не задуришь! Мне твои неожиданные мерзости не в диковину!
Тем временем начальник милиции Табарко и кооператор Добржанский пытались воителя отвести в сторону, оттягивая его за плечи, что им нимало не удавалось, а бухгалтер Мацук, окончательно потеряв пенсне, бегал слепою мышью вокруг себя, потрясал руками и в панике тоненько повизгивал.
Сам же потерпевший, стоя в углу, поблескивал очками, видимо, ничуть не испуганный.
— Сумасшедший вы человек,— говорил он, нисколько не повышая голоса,— что вам от меня нужно? Выпейте холодной воды…
— Я же говорил, что солнце тебе мозги растопит,— со своей стороны кричал Добржанский.
— Кишкой тебя пожарной отлить,— вразумлял Табарко.
— Э, нет…— кричал свое закусивший удила Клуня,— э, нет! Мозги у меня на месте. А вот пусть мне эти макароньи ножки скажут, зачем они себе бороду состригли, зачем им ровное место сдалось и куда они Алешу нашего заховали?
— Да вам-то до всего этого какое дело? — спрашивал невозмутимо приезжий.
— А такое дело, что мы порядок в нашем городе сохраняем. У нас в пряталки не играют. Мы общественное мнение бережем! И гнили буржуазного разложения не допустим!
— Как вы сказали? Повторите,— посмеиваясь, спросил приезжий, но тут Сонечка, ахнув, выронила из рук подносик со стаканом чая; в мгновение ока Клуня одним поворотом плеча высвободился от державших его рук, занеся для удара палку, дрыгнул ногами, широко растопырив их в воздухе, и через голову всей тяжестью своего пятипудового тела грохнулся спиною на пол. А приезжий точно бы вынырнул из воды, как ни в чем не бывало выскочил на середину комнаты и только пригладил на голове взъерошенный хохолок.
Тут товарищ Табарко залился таким веселым смехом, что на стойке зазвенели бутылки с прохладительным. Добржанский от избытка чувств протянул незнакомцу руки, выражая ему по-польски восхищение, а Мацук, со страху спрятавшийся за стойку, завизжал во весь голос.
— Господи! — вскричала Сонечка, все еще не веря глазам своим.— Что же это такое? Он ведь мог убить вас,— обратилась она к приезжему.
Но тот, улыбаясь, собирал осколки разбитого стакана, говоря с необычайной учтивостью:
— Пустяки. Мне только неприятно, что из-за меня поднялся такой шум. Этот ваш Клуня,— кажется, так его зовут,— весьма любопытный тип, но неловок и несколько надоедлив. Он преследует меня весь день. Я не знал, как от него избавиться… Вообще мне сегодня не везет…
Передавая всю эту сцену подругам, Сонечка на последней фразе несколько запиналась и круглила невинно по «номеру три» глаза, точно бы недоумевала, как понять дальнейшее.
— Он мне это так и сказал,— говорила она,— а потом прибавил: «Если только не считать знакомства с вами», но очень тихо сказал, совсем тихо, одними губами, так что никто не мог услышать… Он хотел уйти, чтобы не возбуждать лишних толков, но я удержала его и заставила выпить чаю… Такой смешной, он во чтобы то ни стало хотел заплатить за разбитый стакан… «Вы разбили его по моей вине»,— утверждал он, но я, безусловно, отказалась…
Потом, согласно передаче Сонечки, Клуню подняли (сам он не мог встать, так как сильно расшибся) и выпроводили на улицу, но он все же, задержавшись на пороге, погрозил приезжему палкой и крикнул:
— Погодь еще, попадешься ты в мои руки, подлюга.
Но Алексей Иванович совершенно индифферентно пропустил это мимо ушей. Следом за Клуней ушли и другие.
— Правда, не совсем охотно, особенно Табарко,— добавляла Сонечка,— он ведь ужасно ревнючий, но это все равно… Вообще, они своими разговорами мешают работать… Табарко даже отозвал меня в сторону и сказал, чтобы я была осторожней с приезжими, потому что мало ли что может быть, раз он из-за границы, а Добржанский… Ну, я сразу заметила, что он хотя подныривал к Алексею Ивановичу, а сам так и лопался от зависти, что у того джимми и вообще все настоящее из Парижа…
— Из Парижа? — восторгались Сонечкины подруги, не имеющие так же, как и она, профсоюзных билетов.
— Ну, понятно, из Парижа,— поводя плечиком, отвечала Сонечка.— И вот тут-то, когда все ушли, он мне рассказал все, все!
— Ой, Сонечка, до чего интересно. Ну и что же?
— Он мне так и сказал: «Из вас можно сделать шикарную женщину». Даже,— здесь Сонечка понизила голос до шепота,— обещал показать последний номер парижского журнала.
— Врешь!
— Клянусь! Но только это ужасно, ужасно!
— Что ужасно?
— Нет, нет! Не спрашивайте. Я в отчаянии.
— Но почему, Сонечка? Скажи нам. Мы ведь твои подруги…
— Побожитесь, что никому не скажете?
— Ей-богу! Честное слово, не скажем.
— Понимаете, он мне сказал…
Тут Сонечкин голос перешел в трагическое тремоло {16}, она замотала головой, стиснула коленями руки, точь-в-точь как Полла Негри {17}, когда та изображает отчаяние,— взгляд ее ушел в недосягаемую даль.
— Он мне сказал, что нужно состричь волосы.
— Тебе состричь волосы? Это преступление!
— Обя-за-тельно.
— Но это безумие!
— Того требует мода.
— И ты решишься?
Вопрос этот, поставленный столь прямо, поднял Сонечку на ноги и заставил ее пробежаться несколько раз по дорожке туда и обратно (разговор происходил в саду Близняка перед обедом с пломбиром, на котором должен был присутствовать приезжий), после чего она воскликнула с видимым раздражением:
— Конечно, если я хочу быть киноактрисой — а я буду ею,— мне необходимо постричься! Но вы представьте себе, как раз во время этого разговора — а вы понимаете, как я волновалась,— влетает в кондитерскую Варька и требует отпустить ей французскую булку.
— Какая Варька?
— Ах, господи, да эта самая, комсомолка Варька, ужасно наглая особа! И я должна была пойти и дать ей булку. Но вы слушайте! Слушайте! Мало того. Она вдруг оборачивается к Алексею Ивановичу, прыскает со смеху и кричит: «Так это вы, товарищ, перекинули через голову почтальона Клуню?» — и — слушайте, слушайте! — подходит к нему, называет себя по имени, щупает ему мускулы и спрашивает, давно ли он занимается физкультурой. Понимаете?
— Черт знает что такое!
— Но этого мало! Она просит его показать ей прием, каким он перекинул Клуню. Как вам это нравится?
— И он показал?
— Ну да. Конечно, показал. Я сейчас даже краснею! Но он ведь воспитанный человек, ему неловко было отказать женщине… это естественно.
— Подумаешь, женщина! Комсомолка несчастная.
— Все равно. Все-таки вроде женщины… Но и этого еще мало. Она берет его за руку и тащит с собой показать ребятам этот самый прием на спортивной площадке.
— И он пошел?
— Ах, господи! Какие вы, однако, дуры! Конечно, пошел. Что ему оставалось делать, раз его тащат почти за шиворот… Я едва успела его позвать к обеду, до того все вышло неожиданно. Нет, вы представляете себе эту наглость!