Ну и в тот же день заседание педагогического совета. О поведении Берёзкина. Есть предложения исключить как злостного хулигана. Уронил лестницу на директора. Засел верхом, устроив посмешище…

Честное слово, он же сам лестницу уронил, спугнув державших её ребят. И вовсе я не хотел засесть на него верхом, не маленький, я на настоящих конях ездил.

Сколько ни оправдывался, только подбрасывал солому в огонь.

И если бы Глафира Ефимовна не вступилась, быть бы мне исключённому.

Много таких случаев было. А однажды такое чудо-юдо получилось. Шли мы по какой-то тихой улице, не помню, по какому делу. Улица самая обыкновенная. Дом, забор, снова дом и снова длиннющий, высоченный забор, утыканный сверху гвоздями.

Шли и, конечно, во все щёлки заглядывали: интересно, что за такими заборами? За высоченными?

Представьте, ничего хорошего — бурьян да крапива. Зачем крапиву огораживать? Чтобы прохожих не жгла?

И вдруг за одним забором красуются цветы.

— Ой, как я люблю флоксы! — воскликнула Оля.

— А вот, Берёзкин, и не достанешь! Здесь не такие заборы, как у вас в деревне! — подзуживают ребята.

А надо сказать, я только что хвалился умением лазить по садам.

Что мне забор, что гвозди! Сейчас накину на гвоздик пиджачок, он крепкий, из чертовой кожи, а сам, разувшись, как кошка, босыми ногами — раз-раз, и готово.

Вот они, цветы, вот мои цепкие руки. Наломал каких-то белых и красных — большущий веник. И обратно. И вдруг за спиной — шум, голоса… Поторопился я и как-то так неловко перемахнул, что спиной проехался по забору. И тут же почуял, как кто-то железной хваткой сцапал меня за шиворот. И я повис между небом и землёй.

Вишу, болтаю ногами, размахиваю букетом. И ни туда ни сюда. И вверх меня не тянут и вниз не спускают.

А ребята, вместо того чтобы помочь, так и покатились со смеху по траве. Даже Оля уткнулась лицом в ладони — никак не переборет смех.

Оказывается, это здоровущий гвоздь меня поймал за шиворот. Зацепилась за него тесёмка-вешалка моей домотканой рубашки. Мордовская ткань крепка, а тесёмки из неё быка удержат. Вот и вишу на заборе с букетом цветов.

И тут вдруг из-за угла какие-то люди. Ребята — врассыпную. Одна Оля храбро осталась. Улыбается и говорит прохожим:

— Шумбрат, геноссен Пальми́н!

— Ого, в одной фразе три языка! — рассмеялся Пальмин. — Мордовское приветствие «шумбрат»— по-нашему «здравствуй», немецкое слово «геноссен»— по нашему «товарищ» и моя русская фамилия!

— Наша Оля решила стать многоязыкой учительницей, — говорит его спутник, человек в очках и в шляпе.

Я сразу догадался, что это Олин отец, и стал такой красный, словно меня обварили.

— А это что за явление? — Завидев меня на заборе, он протёр стёкла, словно не поверил своим глазам.

— А это отрадное явление, — усмехнулся Пальмин, — свидетельство культурного роста мордвы. Прежде мордвину не пришло бы в голову воровать цветы, а теперь вот — извольте! Мордовский мальчишка, прирождённый садолаз, вместо яблок тащит из сада букет флоксов!

Так они рассуждают, стоя передо мной, а я всё вишу, как картина.

— Да отцепите вы его, пожалуйста! — взмолилась Оля.

Пальмин легко приподнял меня под мышки и снял с гвоздя, как пальто с вешалки. Потом снял мой пиджак и отдал. Ничего плохого не было, меня и пальцем не тронули, но слава… Ох и пошла обо мне слава! Пальмин чуть что, как только заходила речь о культурном росте мордвы, всё рассказывал о мальчишке-цветолазе, заменившем старинного садолаза. И этим мальчишкой был я.

Уж лучше бы меня отхлестал крапивой хозяин цветов. Так не повезло: попался на глаза не кому-нибудь, а секретарю горкома партии! Вот кто был Пальмин. Запомнились мы друг другу на всю жизнь.

И теперь, встречаясь, здоровались.

Я говорил: «Шумбрат, геноссен Пальмин!»

А он отвечал: «Салют, шумный брат!»

Олин отец, преподававший русский язык в школе второй ступени, тоже не молчал. После того как он разглядывал меня, сняв очки, как картинку на заборе, — всем учителям города рассказывал, будто среди диковатой прежде мордвы появился какой-то необыкновенный рыцарь, рождённый революцией. Он без коня, на своих двоих перескакивает утыканные гвоздями высоченные заборы и дарит цветы юным девам!..

И хотя он не называл моего имени, я-то знал, про кого это сказка, и сгорал со стыда.

А вдруг все — и дядя Миша, и тётя Надия — узнают, какая про меня слава идёт?

Я сгорал от стыда, а Оле нравилась вся эта история. Она даже стала ко мне относиться как-то ласковей. Меньше одёргивала и дисциплинировала. Подбегая к школе, издалека уже кричала:

— Здравствуй, шумный брат!

Ей из всех мордовских слов уж очень понравилось наше приветствие — шумбрат! Она говорила:

— В нём что-то и от шума леса, и от всеобщего братства! Ты вообрази: давние-давние, дикие времена. Густые, дремучие темниковские леса. Хищные звери вокруг, разбойники. Верхушки леса тревожно шумят. Идёт одинокий человек и человека боится при встрече. И вдруг раздаётся: «Шумбрат!» И сразу человеку радостно, хорошо от такого приветствия…

Оле нравилось не только «шумбрат», она искала и находила и другие красивые слова в нашем языке, потому что хотела его изучить, чтобы нести людям добро.

А вот Андрон совсем для другого изучал русский язык. Только и делал, что учил наизусть стихи и отрывки. Иначе ему бы не избежать отцовской розги: отец его сам в интернат наведывался. И учителей дотошно спрашивал, как успехи Андрона, хорошо ли они учат его сына.

Андрон злился, но учился упорно. Как злой конь: пахал поле, закусив удила, так что кровь из губ текла. И вскоре он стал знать даже больше русских слов, чем я. И часто ловил меня на этом.

Однажды моемся в бане, и вдруг он кричит:

— Берёзкин, можешь ли ты одолжить ребятам свой таз?

— Могу, пожалуйста, — отвечаю, не заметив подвоха.

Снова ребята, особенно такие, как Пряничный и прочие подкулачники, радостно хохочут. Ведь слово «таз» по-мордовски означает «чесотка».

Андрону доставляло великое удовольствие искать и находить в русском языке такие двусмысленные слова, при помощи которых можно людей дурачить.

Вначале я не понимал, для чего, зачем. А потом вспомнил. Ведь он и русский изучает неспроста, а для ловкости в торговле. Большие знания ему нужны для лучшего обмана.

По-разному люди наукой могут пользоваться!

— Советская власть — добрая власть, — говорила мне бабушка.

И верно, чего уж добрей: собрала нас, сирот, бедняцких мордовских ребят, самых последних, чтобы сделать первейшими людьми — учителями.

Крышу над головой дала, кормит, поит, обувает и одевает. И всё бесплатно. А учит как! Самых лучших преподавателей к нам приставила.

Взять нашего директора Иерихонова. На него посмотреть-то поучительно. Одет в чистый костюм, при галстуке, на носу золотые очки с цепочкой. Поперёк жилета ещё одна цепь, и на ней часы — золотая луковица, посмотрит и точно скажет, который час.

Он всё знал. Ну всё, что есть на свете, что было и что будет. Иначе как бы он управлял всеми другими учителями?

Они все ему первые кланялись. И географ Фивёйский, и историк Картавин, и Глафира Ефимовна, и даже самый старый, седой преподаватель мордовского языка Пургасов первыми приветствовали Иерихонова. Пургасова царская власть в Сибири в кандалах держала. За то, что ходил по деревням, записывал мордовские песни и сговаривал крестьян требовать школ для мордовских ребят, чтобы учились на родном языке.

В революцию он героем стал, белых бил и гнал. Ставили его там, в Сибири, большим начальником. А он на родину потянулся, как только узнал, что открылась школа для подготовки учителей. Говорили, что это ему партия посоветовала.

А Глафира Ефимовна? Она у нас в Мордовии в ссылке была. Сама родом из прекрасного города Киева. После революции вольной птахой могла на родину улететь. Ан нет — она тут нужнее. В Киеве образованных людей много, а у нас нехватка таких. Кто же лучше её преподаст мордве русский язык? Ведь она с этим народом в горе подружилась — зачем же бросать его в радости? И осталась там, где нужней, потому что она коммунистка.