Это получалось неважно. И книжка грязнилась, и слова путались.

А теперь вот он, перед нами, красиво напечатанный первый мордовский букварь. Держит его над седой головой, показывая всему классу, Пургасов. И сам сияет — дожил до радостного дня.

— Теперь, мои юные товарищи, мы будем учить мордовских детей вот по такому прекрасному букварю. Это первый, пробный экземпляр. Прислали его на отзыв. Давайте вместе рассмотрим и ответим, хорош ли он. А скоро наступит время, когда и в средних школах и в университетах можно будет учиться на мордовском языке! — с восторгом добавил он, передавая букварь нам с Олей, сидящим на первой парте.

И вдруг в ответ на его добрые слова злые возгласы:

— Нам не надо! Не хотим учиться на мордовском. Даёшь русский!

И громче всех Андрон. Всех горластей:

— Долой! Не желаем!

Всплеснул руками Пургасов от такого дива и слова молвить не может. Мордовский мальчик Андрон, один из тех, за которых он в кандалах ходил, добиваясь науки на родном языке, горластей всех кричит:

— Долой! Не желаем!

Зашатался старый учитель и вышел из класса под шум и топот «кукушкиных детей».

Вбежала Глафира Ефимовна:

— Опомнитесь, дети! Как можете вы протестовать против изучения родного языка?! Вы же сыны мордовского народа!

Заводилы бунта и слушать не хотят:

— Долой! Не желаем!

Директор, скрестив руки, только усмехался.

А учитель Балахнов даже поддакивал бунтовщикам. И когда понаехало к нам городское начальство, говорил:

— А может быть, устами детей глаголет истина? Здоровый инстинкт подсказывает им: зачем тратить время и силы на изучение слабого языка? Всё равно в будущем все языки сольются в один.

Секретарь горкома товарищ Пальмин сказал, что это неверно. Русский язык не враг другим, а друг.

Представители гороно пытались уговаривать ребят. Но в ответ только неслись крики «долой».

Товарищ Пальмин наконец добился тишины и спросил:

— Так что же, никто из вас не желает учиться на родном языке? Я вас спрашиваю, мордовские ребята!

Молчание.

— Вот видите, — сказал Иерихонов, — мордва не хочет учиться по-мордовски! Зачем же вы настаиваете? Это недемократично.

— Так, значит, никто? — Пальмин от волнения стал приглаживать свои седые волосы.

Я стоял, подавленный тишиной, позабыв, есть ли у меня голос. И вдруг меня подтолкнула Оля, шепнув:

— Что же ты молчишь, шумный брат?

И я словно из оков вырвался или с цепи сорвался. Выскочил на трибуну и как закричу:

— Это «кукушкины дети» затеяли бунт! Мы, бедняки, дети бедняков, хотим учиться на родном языке! Они нарочно нас отсеяли, а мордатых сюда набрали! Это неправильно! Не слушайте их!..

Меня пытались перебивать, мне тоже кричали «долой», но я кричал громче всех. И выкрикивал всё, что наболело. И про недостаток еды, и про издевательства Захвоста, и про то, что у Андрона отец кулак, а у Пряничного торговец… Унять меня было нельзя. Слишком накипело.

Я чуть не лопался от натуги, пылал в огне, а пот вытирал на своём лбу наш важный директор Иерихонов. И краснел толстый завхоз, обмахиваясь ладонью и страшно вращая выпуклыми глазами, словно хотел меня съесть.

И бунт от моего крика словно переломился, словно осел, словно у кулацких ребят я вышиб дух — они сразу притихли.

А товарищ Пальмин приободрился, на щеках его заиграли мускулы. Он хлопнул по столу ладонью, когда Толька-попович хотел что-то ещё крикнуть:

— Довольно демагогии! Всё ясно!

И закрыл собрание.

А меня обнял за плечи и сказал:

— Ну, ты молодец, не поддался «кукушатам»! На том и держись. Не будь тихим, будь шумным, за тобой вся бедняцкая сила! За тобой будущее, мой шумный брат!

Он был русский, этот могучий седой человек в кожаной куртке, и мне понравилось, что он меня, маленького, назвал и товарищем и братом.

А в особенности это понравилось Оле. Она хлопала в ладоши и повторяла:

— Шумный брат! Шумный брат! Как хорошо ты оправдал своё прозвище!

Бунтовщицкое собрание было закрыто, но шум среди учеников интерната не утихал. В классах, в коридорах, в спальнях общежития всё ещё продолжались споры — учиться ли нам или не учиться на родном языке.

Я изо всех сил спорил за то, чтобы учиться. И некоторых ребят убедил. Из тех бедняков, что удержались, не отсеялись.

Но противники мои были сильней. В особенности некоторые старшеклассники и их коновод попович Толька.

Однажды он совершенно загнал меня в угол. Я говорю:

— Родной букварь кто нам дал? Советская власть! На родном языке кто нам помог учиться? Сам товарищ Ленин. Значит, кто за Ленина, тот за родной язык!

— Вот и врёшь! — заявил Толька. — Кто за Ленина, тот за русский язык.

— Почему?

— А потому, что Ленин-то русский!

— Нет, Ленин всеобщий. Для всех наций и республик!

— Республик много, а Ленин один… И если Ленин над всеми главный — значит, и русский язык главней всех! А если ты воюешь за свой, мордовский, — значит, ты не за Ленина! У тебя национальная ограниченность!

— Да, да, он свою бабушку выше Лермонтова ставил! — крикнул Андрон.

Сбил меня и попович с толку. Загнал в тупик. Не знаю,

Всех, правда, найти не удалось, но двое мальчишек и обе девочки снова явились в интернат продолжать ученье. Как нам было радостно, когда на наших кроватях появились мягкие пушистые одеяла. Отвернёшь — а там белоснежные простыни.

Всех нас вымыли в бане. Одели в чистое бельё.

— Чего же вы раныне-то этого не сделали? — говорили учителя директору.

— Это дело завхоза, моё дело — учебный процесс, — важно отвечал Иерихонов.

А Бахилов бил себя в грудь, уверял, что он честный, даже пускал слезу:

— Да разве ж я не давал? Всё давал — разворовывали! Набрали голь перекатную, что ни дашь — украдут. Благодарите, что это сберёг.

Он просил, чтобы его оставили на прежней должности, и заявлял:

— Предупреждаю: без меня всё разворуют! Всё растащат!

Комиссия ему не поверила. Наша взяла! Каждая комната теперь взялась беречь своё имущество.

Это были будничные дни, но они нам казались праздником. Обед, сваренный из тех же круп, что и раньше, из тех же продуктов, что были, показался нам вкусней вкусного. Ни капельки сала не было украдено, ни кусочка хлеба, за этим проследила Олина мама. Она была санитарным врачом.

Под её наблюдением дежурные разливали первое и раздавали второе. Особенно нам понравилась пшённая каша, которая прежде была клёклой, невкусной. Теперь её нам готовили со шкварками из сала. Ели и пальчики облизывали. И всем показалось — вот начинается настоящая жизнь. Везде и всюду — ив кладовой и на кухне — помогали взрослым наши дежурные. Вечером мы собрались в зале, читали стихи, пели и танцевали. И каждый думал: «Нет, теперь мы не отсеемся, мы будем беречь наш интернат, будем крепко учиться!»

Так продолжалось несколько дней. Подкулачники, лишившись своего коновода, поповича Тольки, приутихли. Мы взяли над ними верх. Мы их даже рассадили по разным партам. Оля села с толстяком Пряничным, следила, чтобы он на уроках не чавкал, не жевал пряники. А я — со своим прежним дружком Андроном. Теперь я приучал его к дисциплине. И он ничего, подчинялся. Всё шло тихо. И вдруг…

В этот день нам с Андроном досталось дежурить на кухне. Мы помогали поварихе тёте Моте. Чистили картошку в суп. Промывали крупу. Следили, чтобы не пригорело. Словом, работали по-честному.

Андрон старался на диво, так и вился у котлов с супом и кашей. Выбегал то дровишек поднести, то воды.

Я не узнавал его: откуда и прыть бралась.

И вот наступил обед. Андрон побежал по коридорам, звоня в здоровущий звонок, который нам достался от семинарии. Его надо было держать двумя руками.

А я, надев белый колпак и чистый передник, стоял у котла. С черпаком. Столы сияли чистотой. Для каждого тарелка, ложка, вилка. Стопки хлеба вкусно пахли.