К вечеру Чингисхан вернулся в свой шатер и созвал старших военачальников. Тут были и покрытые славою побед соратники юных дней кагана, сгорбленные, седые, высохшие, с отвислыми щеками, и молодые, выдвинутые проницательным его умом багадуры, горящие жаждой возвышения, славы и богатства. Их было тридцать, и каждый имел под своим знаменем тумен — десять тысяч всадников, вооруженных и вполне готовых к походу.
Чингисхан, довольный обильным пиром и началом нового похода, сидел на троне, подобрав ноги. Громко чавкая, он брал куски жареного мяса и совал в рот тем из гостей, которым хотел выразить милость. К концу пира он спросил:
– Где мой недремлющий уйгур?
Сейчас же в шатер вошел престарелый секретарь и хранитель печати уйгур Измаил-Ходжа; согнувшись, приблизился к трону и опустился на колени, держа над головой пергаментный свиток.
– Написал ли ты письмо убийце моего посла, дерзкому шаху Хорезма Мухаммеду?
– Уже готово, мой повелитель!
– Отлично! Читай!
Измаил-Ходжа начал читать нараспев:
– «Вечное синее небо воздвигло меня каганом всех народов. Такого обширного царства, как мое, еще никто не создавал с древнейших времен. За непокорность государей я громлю их земли, приводя в ужас жителей. Почему же ты поступаешь непочтительно? Как мог ты оскорбить моих послов? Пока не поздно, одумайся...»
Чингисхан опустил с трона ноги, как бешеный бросился на Измаила-Ходжу и вырвал из его рук недочитанное длинное послание.
– Кому ты пишешь? Достойному говорить со мной владыке или сыну желтоухой собаки? Так ли нужно говорить с врагами? Ты, верно, хочешь, чтобы шах Мухаммед подумал, будто я его боюсь?.. Дайте другого писца!
Измаил-Ходжа лежал, уткнувшись лицом в ковер и трясясь от страха. Каган схватил его за пояс, выволок из шатра и бросил у входа, толкнув ногой.
Чингисхан вернулся в шатер и снова взобрался с ногами на трон. Обхватив руками правое колено, он долго сидел на пятке левой ноги. Его зеленые глаза то расширялись, то суживались, как у кошки.
Возле трона появился другой писец с калямом, чернильницей и чистым листом пергамента. А Чингисхан, сощурив злые глаза, все молчал, смотря в одну точку. Затем он повернулся к писцу.
– Напиши так: «ТЫ ХОТЕЛ ВОЙНЫ — ТЫ ЕЕ ПОЛУЧИШЬ!..» Печать!
Он схватил золотую печать, смоченную синей краской, и приложил ее к письму. На пергаменте появился оттиск:
И в безмолвии затаивших дыхание гостей Чингисхан вдруг заревел боевой клич монголов, бросающихся в атаку:
– Кю-ур! Кю-ур! Кю-ур!
Узнав голос хозяина, заржали привязанные за пологом шатра любимые жеребцы Чингисхана. Через несколько мгновений во всех концах лагеря стали перекликаться монгольские кони.
– Письмо отослать... на мусульманскую границу... Гонцу дать охрану... Триста всадников...
Писец вышел из шатра, а каган, обратившись снова к сидевшим, заговорил ласковым, мурлыкающим голосом:
– Скоро в мусульманских землях мы повеселимся. Я уже вижу, как от лошадиного пота туманом затянутся и цветущие сады, и поля, и солнце... Как будут бежать испуганные люди и визжать звериным криком увлекаемые арканом женщины. Там реки потекут красные, как это вино, и закоптелое небо раскалится от дыма горящих селений и городов...
Он зажмурил глаза и, подняв толстый, короткий палец, прислушивался, как по всему лагерю продолжали перекликаться жеребцы, слышались крики: «Кю-ур! Кю-ур! Кю-ур!» — и все более усиливался гул пробудившегося монгольского войска.
VII. БЕЙСЯ ЗА СВОЕ СЧАСТЬЕ
Если мы попросим мира у этих врагов с собачьим сердцем — мудрыми не назовет нас мудрец. Уйти без боя — значит отдать им на разграбление мир.
Получив от Чингисхана грозное письмо из шести слов, Хорезм-шах Мухаммед созвал чрезвычайный совет из главных военачальников, знатнейших ханов, высших сановников и седобородых имамов. Усевшись тесным кругом на коврах, все, ожидая шаха, говорили о его военном опыте, о том, что он, конечно, сумеет быстро и победоносно вывести страну из бедствия и разгромить нечистых кяфиров 20.
Мухаммед долго не показывался. Он в это время находился во внутренних покоях дворца, где у него хранилось редкое оружие: иранское, индийское и арабское. Там, вдали от людей, он совещался со своим сыном Джелаль-эд-Дином. Шах-ин-шах был озабочен и очень мрачен. Сын, с виду спокойный, как всегда, горел как в лихорадке и отирал лоб шелковым платком. Шах говорил вполголоса:
– Я встревожен... Гонцы прибыли сразу с трех сторон... Черные тучи надвигаются отовсюду!
– На то и война, — заметил холодно Джелаль-эд-Дин.
– Первый гонец донес, что рыжий тигр Чингисхан уже овладел пограничным городом Отраром, захватил его начальника Инальчик-Каир-хана и, чтобы насытиться местью, приказал залить расплавленным серебром ему глаза и уши... Теперь Чингисхан, наверное, уже двинулся сюда, чтобы найти меня.
– Пусть придет! Его мы и ждем!
– Ты даже и в грозу ужасных бедствий остаешься беспечным.
– У нас столько войска, что отчаиваться незачем.
– Второй гонец прибыл с юга, — шептал Мухаммед. — Он уверяет, что в Кашгарских горах уже видели разъезды монголов.
Джелаль-эд-Дин пожал плечами:
– Какой-нибудь небольшой отряд. Теперь, ранней весной, большое войско полегло бы на засыпанных снегом перевалах.
– Однако, спустившись с гор, монгольский отряд загородил нам путь отступления в сторону Индии.
– Отец, что ты говоришь? Зачем нам куда-то отступать? Все огромное войско в твоих руках и ждет приказа о выступлении.
– Вот еще донесение: монгольские разъезды уже замечены в песках Кызылкумов!
– Хазрет, ведь ты же сам направил в пески отряд всадников в десять тысяч коней.
– Эти всадники не удержат монголов, — бормотал Мухаммед и озирался кругом, точно боясь, что монгольские воины уже появились за его спиной. — Может быть, краснобородый зверь уже подкрадывается к Бухаре, его отряды рыщут кругом, отыскивая нас? Нам с тобою нужно скорее уехать отсюда!
Джелаль-эд-Дин молчал и в бешенстве разорвал в клочья шелковый платок.
– Отчего ты не отвечаешь?
– Ты считаешь меня безумцем... Что ж я могу еще сказать?
– Я приказываю тебе говорить.
– Тогда я скажу, а ты можешь меня помиловать или отрубить голову. — Джелаль-эд-Дин говорил горячо, и губы его дрожали. — Если проклятый Чингисхан уже идет сюда, то наши войска должны не прятаться за высокими стенами городов, а искать его, убийцу, истребителя мирных народов... Я бы выгнал в поле всех кипчакских ханов, храбрых, когда нужно сдирать кожу с наших покорных поселян, но трепетных, как листья, в этот суровый час войны... Я бы им запретил под угрозой смерти входить в ворота городов. Пусть стоят лагерем в поле. Защита воина — острие его меча и верный конь. Рыжий тигр идет сюда?.. Тем лучше! Значит, нам уже известен его путь. Надо повернуть коней и идти по его следам, кусать его пятки, становиться преградой на его пути, нападать со всех сторон, как волчья стая, избивать его верблюдов и вырывать с мясом клочья его рыжей шкуры... Какая польза от того, что в Самарканде за стенами укрылось сто тысяч кипчакских воинов, большей частью всадников, которым место в поле? Они только жрут баранов, а их благородные кони исходят силой...
– Ты осуждаешь приказы твоего отца? Я давно это заметил... Ты жаждешь моей гибели!
Джелаль-эд-Дин опустил глаза, и голос его звучал глубокой грустью:
– Это не так. Я не оставлю тебя в трудное время, когда потрясается вселенная. Но я клянусь памятью своего любимого Искендера Зулькарнайна: я безумец, что так покорно и нерешительно тебе во всем уступал. К чему все твое огромное войско, четыреста тысяч молодцов, если оно не стоит боевым лагерем, если оно не готово броситься на врага по одному движению твоей руки? К чему высокие стены городов, если за ними прячутся не жены и дети наши, а вооруженные силачи, укрывшиеся под одеялами трясущихся женщин! Ты можешь казнить меня, но сделай как я говорю. Отец, поедем в Самарканд и двинемся...