Хорезмийцы уже были наготове. Они стояли тихими, безмолвными рядами, растянувшись между выступающими горными отрогами. Султан Джелаль-эд-Дин слегка перестроил боевую линию воинов, поставив впереди их сотню отборных джигитов. Он прибавил к ним около двухсот палванов 32 с тяжелыми топорами на длинных рукоятках. Сюда же явилось много лучников; у них были длинные, в рост человека, луки, а в их колчанах острые, закаленные стрелы.

Монголы зашевелились и вдруг понеслись вперед сплошной лавиной с отчаянными криками: «Кю-ур! Кю-ур!»

Опережая один другого, они скакали во весь дух, направляя главный удар на середину боевой линии хорезмийцев. Не уменьшая бега, обрушились на стоявших впереди отборных джигитов и палванов и пронеслись дальше. Все перемешалось. Стрелки и палваны делали свое дело: они дробили черепа монгольских богатырей и их коней ударами своих тяжелых топоров. Стрелы метко попадали в лица нападающих, пробивали глаза коням, отчего те, обезумев от боли, неслись в сторону, натыкаясь на своих же. Другие монгольские части налетали на боковые ряды стоящих хорезмийцев и получали от них такой же решительный отпор...

Вдруг позади монгольского отряда стал раздаваться протяжный звон бронзовых щитов, призывающий к отступлению. Услыхав это приказание, монголы все разом повернули своих коней и понеслись обратно. Но хорезмийцы, помня строгий приказ султана Джелаль-эд-Дина, не стали их преследовать.

По всему полю битвы лежало множество убитых и раненых всадников и их коней. В некоторых местах раненые монголы отчаянно кричали, стараясь выбраться из-под навалившихся на них коней.

Джелаль-эд-Дин на своем красавце вороном жеребце промчался вдоль боевой линии хорезмийского войска.

– Молодцы богатыри! Еще вам придется выдержать два-три таких удара, и мы разгромим этих мохнатых воинов и отправим их к страшному Иблису 33. Потерпите и ждите удара в барабан!

Монголы совещались и перестраивались довольно долго. Хорезмийцы, вспоминая прошедшую битву, отмечали, что монголы нападали не в одиночку, а десятками, помогая друг другу и защищая упавших.

– Это у них хороший обычай, — говорили воины. — В этом нам следовало бы им подражать!

Солнце медленно поднималось и стало над головой. Монголы снова бросились неудержимым потоком. Их кони неслись вскачь, вздымая пыль. Всадники, засучив правый рукав и подняв кривые мечи, кричали: «Кю-ур! Кю-ур!..»

Хорезмийцы их ждали. На месте прежних палванов уже стояли новые и так же грозно и бесстрашно разбивали головы монгольским коням и их хозяевам.

После отчаянной схватки снова зазвенели монгольские бронзовые щиты и вся их ревущая и дикая толпа покатилась обратно, к другому концу долины.

Много раз повторялась резня. Солнце стало спускаться. И тогда, во время кровопролитного боя, когда монголы, после звона щитов, опять повернули обратно, по знаку Джелаль-эд-Дина затрещали барабаны. Быстро и радостно хорезмийские воины вскочили на своих застоявшихся коней и бешеным вихрем понеслись догонять монголов. На своих неуставших конях они легко настигали врага и выбивали его из седел, устилая всю долину монгольскими трупами.

Монголы были не в силах сдержать неожиданный удар хорезмийцев. Они в ужасе мчались прочь с места роковой битвы и гибли десятками и сотнями.

Начальник монгольского войска Шики-Хуту-Ху наблюдал за битвой со скалы. Увидев гибель своих воинов, он думал уже только о спасении жизни и о возвращении в монгольский лагерь.

Переменив в пути нескольких коней, Шики-Хуту-Ху примчался к Чингисхану.

Согласно монгольскому обычаю, он подполз к трону своего повелителя на четвереньках, покрывшись с головой вывернутой шубой. Плача, он рассказал о разгроме и полной гибели монгольского отряда.

Великий завоеватель остался совершенно спокоен, как всегда ничем не выказав даже своего удивления.

– Зачем ты ползаешь по земле, как черепаха, почтенный великий судья Шики-Хуту-Ху? До сих пор тебе в жизни сопутствовало счастье, и это тебя сделало беспечным и самоуверенным. Ты был оком смотрения моего и ухом слушания моего... Проигранная битва послужит тебе на пользу, научив не браться за то, чего ты не умеешь.

Шики-Хуту-Ху встал, утирая шубою слезы. Чингисхан посадил его рядом с собою. Он долго молчал.

Вдруг каган вскочил и издал такой дикий вопль, что все в шатре упали на землю, спрятав лица в ладони. В глазах его засветилась упрямая, жесткая воля.

– Я знаю, кто виноват в этом разгроме, — ревел Чингисхан низким, хриплым голосом. — Это все он, желторотый птенец, желающий сразу стать орлом! Я ему покажу мощь монгольского войска! Приказываю всем моим багадурам, нойонам, всем начальникам отрядов немедленно отозвать войска, занятые осадою городов, и собраться здесь, около моего лагеря. Я сам их поведу, чтобы поймать султана Джелаль-эд-Дина. Я захвачу его живым и сам задушу своими руками.

В шатер Чингисхана вошел монгольский часовой-кэбтэул 34, за ним легко шагал молодой джигит в серебристой кольчуге с небольшим копьем в руке. На острие копья белел листок пергамента. Кэбтэул сказал:

– Я привел к тебе, повелитель, посла от шаха Хорезма, султана Джелаль-эд-Дина. На копье вдето письмо от него.

Чингисхан сидел неподвижно на своем золоченом троне. Он подобрал под себя ноги и перевел угрюмый взгляд на гонца.

– Какой же это может быть посол? Это девушка, и очень смелая девушка, если, переодевшись нукером, она открыто явилась в мою берлогу. Что ты мне скажешь? И почему девушки у вас стали воинами?

– Я принесла тебе письмо от моего султана Джелаль-эд-Дина... А сделалась я воином, потому что у нас, чтобы защищать родину, и девушки взялись за оружие.

Старый писарь-уйгур снял с копья листок пергамента, сперва долго его рассматривал, потом сказал:

– Это действительно письмо... От Хорезм-шаха Джелаль-эд-Дина... Письмо дерзкое и написано непочтительно.

– Читай же! — приказал Чингисхан.

– Вот что он пишет:

«УКАЖИ МЕСТО, ГДЕ МЫ ВСТРЕТИМСЯ ДЛЯ БИТВЫ. ТАМ Я БУДУ ТЕБЯ ЖДАТЬ».

Чингисхан добродушно засмеялся, так что его толстый живот запрыгал.

– Ты приехала в счастливый для тебя день. Сегодня грозный лев сыт, и я тебя отпущу обратно.

– Я только жду твоего ответа, великий каган.

– Молодой гонец, — сказал Чингисхан, — отправляйся к своему господину и скажи ему: «Могу ли я дозволить тебе безнаказанно обрывать украшенья моих златоцарственных поводьев. Ты, желторотый птенец, захотел встретиться в бою со старым беркутом. Плохой конец ты для себя выбрал. Я не буду назначать места встречи. Я погонюсь, точно гроза, за Джелаль-эд-Дином и разыщу его всюду — в облаках или на дне моря. Я поймаю его живым и задушу собственными руками».

– Я передам твои слова, повелитель! — сказал гонец. — Но будущее лежит в руках аллаха, и он один знает наш конец.

Чингисхан нахмурился и махнул рукой:

– Проводить этого гонца за пределы лагеря! И чтобы никто его не обидел!

Когда гонец вышел, Чингисхан вскочил и стал так бешено кричать и реветь, бросая на пол бронзовые чашки и сосуды, что все попадали на ковер и спрятали лица в ладони.

– Где Бугурджи-Нойон?

– Я здесь, непобедимый! — ответил, лежа на животе, старый, полуседой монгол.

– Встань и слушай меня. Ты пошлешь гонцов ко всем отрядам, которые рассыпались по разным городам. Пусть они немедленно съезжаются к городу Талькану. Там я объединю все мое войско и отправлюсь в погоню за этим дерзким птенцом. Он захочет скрыться от меня в Индии, но я постараюсь перехватить его на горных перевалах. Он дерзкий и думает, что только дерзкие побеждают. Но таких людей нам нужно опасаться. Из потомков такого боевого петуха могут вырасти драконы, которые пожрут моих ленивых и неспособных внуков. Поэтому мы, монголы, должны его уничтожить. Я разыщу его, вымотаю, отниму все его силы и задушу!..