не приносила видимой пользы: то делалось лучше, то опять хуже. Наконец

посторонние доктора посоветовали отцу пуститься в путь, не дожидаясь полного

выздоровления брата, предполагая, что путешествие в хорошее время года

должно помочь больному. Так и случилось. Но только мне кажется, что у брата

Федора Михайловича остались на всю его жизнь следы этой болезни. Кто помнит

его голос и манеру говорить, тот согласится, что голос его был нет совсем

естественный, - более грудной, нежели бы следовало.

К этому же времени относится и путешествие братьев к Троице. Тетенька

Александра Федоровна, по обычаю, ежегодно весною ездила на богомолье в

Троицкую лавру и на этот год упросила папеньку отпустить с нею и двух старших

сыновей для поклонения святыне перед отъездом их из отчего дома в Петербург.

59

Впоследствии я часто слышал от тетеньки, что оба брата во время путешествия

услаждали тетеньку постоянною декламациею стихотворений, которых они массу

знали наизусть.

Папенька, по возвращении своем из Петербурга, намеревался совсем

переселиться в деревню (он подал уже в отставку), а потому до поездки в

Петербург желал поставить памятник на могиле нашей маменьки. Избрание

надписи на памятнике отец предоставил братьям. Они оба решили, чтобы было

только обозначено имя, фамилия, день рождения и смерти. На заднюю же сторону

памятника выбрали надпись из Карамзина: "Покойся, милый прах, до радостного

утра..." {23} И эта прекрасная надпись была исполнена.

Наконец наступил день отъезда. Отец Иоанн Баршев отслужил

напутственный молебен, и путешественники, усевшись в кибитку, двинулись в

путь (ехали на сдаточных), об котором хотя и мельком, но так поэтично упомянул

брат Федор Михайлович сорок лет спустя в одном из нумеров "Дневника

писателя" {24}. Я простился с братьями и не видался с ними вплоть до осени 1841

года.

По отъезде папеньки мы остались одни, под присмотром няни Алены

Фроловны; но, впрочем, существовал и высший надзор. Главою семейства

осталась сестра Варенька, ей в это время шел уже пятнадцатый год, и она все

время отсутствия папеньки занималась письменными переводами с немецкого

языка на русский, как теперь помню, драматических произведений Коцебу, которыми ее снабжал Федор Антонович Маркус. Сей последний ежедневно

заходил в нашу квартиру, чтобы узнать, все ли благополучно, и чтобы посмотреть

всех нас, детей. Он же, кажется, ежедневно выдавал деньги на провизию для

нашего стола и вообще был хозяином квартиры. Я позабыл сказать, что все

хлопоты по похоронам маменьки тоже принял на себя и исполнил этот истинно

добрый человек. Кроме посещений его, очень часто навещала нас и тетенька

Александра Федоровна вместе с бабушкой - Ольгой Яковлевной. Тетушка при

виде нас, и в особенности при виде Верочки, Николи и Сашеньки, всегда, бывало, горько расплачется. Прощаясь с нами, она, бывало, всех нас, отдельно каждого, перекрестит, чего прежде, при жизни маменьки, не случалось; этим она хотела, кажется, видимо заявить, что в отношении к нам принимает на себя все

обязанности матери.

Отец пробыл в отсутствии с лишком полтора месяца и вернулся в Москву

уже в июле месяце.

Помню я восторженные рассказы папеньки про Петербург и пребывание в

нем: про путешествие, про петербургские деревянные (торцовые) мостовые, про

поездку в Царское Село по железной дороге, про воздвигающийся храм Исаакия и

про многие другие предметы.

С возвращением в Москву папенька не покинул своего намерения

оставить службу и переселиться окончательно в деревню для ведения хозяйства.

Но покамест вышла отставка и пенсион, покамест он устроил все свои дела, наступил и август месяц. Для перевозки всего нашего скромного имущества

приехали из деревни подводы. Сестра Варенька должна была ехать вместе с

папенькой в деревню. Меня же решено было отдать в пансион Чермака, на место

60

братьев. <...> Две же младшие сестры, Верочка и Сашенька, равно как и брат

Коля, конечно, тоже должны были переселиться вместе с отцом и неизменною

нянею Аленою Фроловною в деревню...

Но вот настал и день разлуки. Папенька в одно утро отвез меня в пансион

Леонтия Ивановича Чермака и сдал меня на полный пансион. <...>

В заключение не могу не упомянуть о том мнении, какое брат Федор

Михайлович высказал мне о наших родителях. Это было не так давно, а именно, в

конце 70-х годов; я как-то, бывши в Петербурге, разговорился с ним о нашем

давно прошедшем и упомянул об отце. Брат мгновенно воодушевился, схватил

меня за руку повыше локтя (обыкновенная его привычка, когда он говорил по

душе) и горячо высказал: "Да знаешь ли, брат, ведь это были люди передовые... и

в настоящую минуту они были бы передовыми!.. А уж такими семьянинами,

такими отцами... нам с тобою не быть, брат!" {23} Этим я и закончу свои

воспоминания о детстве своем в доме родительском, то есть первую квартиру

своей жизни.

КВАРТИРА ВТОРАЯ

Убийство отца

<...> Время с кончины матери до возвращения отца из Петербурга было

временем большой его деятельности, так что он за работою забывал свое

несчастие или, по крайней мере, переносил его нормально, ежели можно так

выразиться. Затем сборы и переселение в деревню тоже много его занимали. Но

наконец вот он в деревне, в осенние и зимние месяца, когда даже и полевые

работы прекращены... После очень трудной двадцатипятилетней деятельности

отец увидел себя закупоренным в две-три комнаты деревенского помещения, без

всякого общества! Овдовел он в сравнительно не старых летах, ему было сорок

шесть - сорок семь лет. По рассказам няни Алены Фролозны, он в первое время

даже доходил до того, что вслух разговаривал, предполагая, что говорит с

покойной женой, и отвечая себе ее обычными словами!.. От такого состояния, в

особенности в уединении, не далеко и до сумасшествия! {26} Независимо <от> всего этого, он понемногу начал злоупотреблять спиртными напитками. В это

время он приблизил к себе бывшую у нас в услужении еще в Москве девушку

Катерину. При его летах и в его положении кто особенно осудит его за это?! Все

эти обстоятельства, которые сознавал и сам отец, заставили его отвезти двух

старших дочерей, Варю и Верочку, в Москву к тетушке. Варя поселилась там

жить с весны 1838 года, а Верочка в то же время отдана была в пансион, что при

церкви лютеранской Петра и Павла, то есть туда же, где воспитывалась и

Варенька. Во время пребывания моего в последний раз в деревне, то есть летом

1838 года, я ничего ненормального в жизни отца не заметил, несмотря на свою

наблюдательность. Да, может быть, и отец несколько стеснялся меня. Но вот он

опять остался один на глубокую осень и долгую зиму. Пристрастие его к

спиртным напиткам, видимо, увеличилось, и он почти постоянно бывал не в

61

нормальном положении. Настала весна, мало обещавшая хорошего. Припомним

почти отчаянные выражения отца в письме к брату Федору от 27 мая 1839 года

{27}, то есть за несколько дней до его смерти, и мы поймем, в каком положении

находился он!..

Вот в это-то время в деревне Черемошне на полях под опушкою леса

работала артель мужиков, в десяток или полтора десятка человек; дело, значит, было вдали от жилья! Выведенный из себя каким-то неуспешным действием

крестьян, а может быть, только казавшимся ему таковым, отец вспылил и начал

очень кричать на крестьян. Один из них, более дерзкий, ответил на этот крик

сильною грубостию и вслед за тем, убоявшись последствия этой грубости, крикнул: "Ребята, карачун ему!.." - и с этим возгласом все крестьяне, в числе до