четвертому же фасу крепости протекал Иртыш, за которым тогда начиналась уже

степь. Крепость представляла из себя довольно большой, в несколько десятин, параллелограмм, обнесенный земляным валом со рвом и четырьмя воротами: а) Иртышскими - к реке Иртышу; б) Омскими - к устью реки Оми; в) Тарскими - к

городскому саду и присутственным местам, и г) Тобольскими - к изгибу реки

Иртыша. При каждых воротах находились гауптвахты и содержался военный

караул. Вообще крепость, как укрепленное место для защиты от врага, никакого

значения не имела, хотя и была снабжена достаточным числом помнивших царя

Гороха чугунных ржавых орудий, с кучками сложенных в пирамидки ядер, в

отверстиях между которыми ютились и обитали тарантулы, фаланги и скорпионы.

Центр крепости занимала большая площадь, на которой в недальнем от Тарских

ворот расстоянии высился массивный православный крепостной собор с

церковнослужиельским домом, а по краям площади красовались равнявшиеся

чинно и стройно в шеренги каре различные казенные здания обычной старинной

казарменной архитектуры. Тут были: генерал-губернаторский дворец,

комендантское управление, инженерное управление, корпусный штаб, дома, где

помещались начальства сказанных управлений и служащий персонал с семьями, а

сзади их - казармы 4, 5 и 6-го линейных батальонов и знаменитый Омский

каторжный острог. Все эти постройки, за исключением двухэтажного корпусного

штаба и батальонных казарм, были одноэтажные, и заезжему случайно

петербуржцу казались такими мизерными и жалкими, что невольно пробуждали

мысль о мифических постройках тех нахлынувших когда-то на Европу

варварских народов, о которых профессор Харьковского университета Михаил

Петрович Клобуцкий на лекциях в 1840 году говорил: "Черт знает откуда пришли, 156

черт знает что понаделали и черт знает куда провалились". В крепости

господствовал исключительно военный элемент: офицеры, солдаты, казаки, денщики, служителя, фурлеты и каторжные арестанты. Слышался лязг оружия, вызов караула в ружье, отдание чести, стук нагруженных провиантских телег, скрип артельных повозок и бряцание громыхающих арестантских кандалов. <...> Самою тяжелою службой в это время для молодежи была караульная, в

особенности при наряде ее за офицеров в крепостной острог. Это тот знаменитый

острог, который описал Ф. М. Достоевский в "Записках из Мертвого дома"; в нем

содержались в то время из числа петрашевцев двое: Федор Михайлович

Достоевский и Сергей Федорович Дуров. Была ли с ними знакома молодежь в

Петербурге, неизвестно, но во время заключения их в остроге она принимала в

судьбе их самое горячее участие и делала для них все, что только могла {1}.

Крайне печальное зрелище представляли из себя тогда эти когда-то

блестящие петрашевцы. Одетые в общий арестантский наряд, состоявший из

серой пополам с черным куртки с желтым на спине тузом, и таковой же мягкой, без козырька, фуражки летом и полушубка с наушниками и рукавицами - зимой, закованные в кандалы и громыхающие ими при каждом движении, - по

внешности они ничем не отличались от прочих арестантов. Только одно - это

ничем и никогда не стирающиеся следы воспитания и образования - выделяло их

из массы заключенников. Ф. М. Достоевский имел вид крепкого, приземистого, коренастого рабочего, хорошо выправленного и поставленного военной

дисциплиной {2}. Но сознанье безысходной, тяжкой своей доли как будто

окаменяло его. Он был неповоротлив, малоподвижен и молчалив. Его бледное, испитое, землистое лицо, испещренное темно-красными пятнами, никогда не

оживлялось улыбкой, а рот открывался только для отрывистых и коротких

ответов по делу или по службе. Шапку он нахлобучивал на лоб до самых бровей, взгляд имел угрюмый, сосредоточенный, неприятный, голову склонял наперед и

глаза опускал в землю. Каторга его не любила {3}, но признавала нравственный

его авторитет; мрачно, не без ненависти к превосходству, смотрела она на него и

молча сторонилась. Видя это, он сам сторонился ото всех, и только в весьма

редких случаях, когда ему было тяжело или невыносимо грустно, он вступал в

разговор с некоторыми из арестантов. С. Ф. Дуров, напротив, и под двуцветной

курткой с тузом на спине казался баричем. Высокого роста, статный и красивый, он держал голову высоко, его большие, черные навыкате глаза, несмотря на их

близорукость, смотрели ласково и уста как бы улыбались всякому. Шапку он

носил с заломом на затылке и имел вид весельчака даже в минуты тяжелых

невзгод. С каждым арестантом он обходился ласково, и арестанты любили его

{4}. Но он был изнурен болезнию и зачастую едва мог ходить. Его ноги тряслись

и с трудом носили хилое, расслабленное тело. Несмотря на это, он не падал

духом, старался казаться веселым и заглушал боли тела остроумными шутками и

смехом.

Но прежде чем коснемся мы отношений "морячков" к содержавшимся в

остроге петрашевцам, сделаем несколько пояснений к рассказам о некоторых

наиболее выдающихся личностях "мертвого дома". Ф. М. Достоевский говорит об

Акиме Акимыче, что он служил на Кавказе прапорщиком и был старшим

157

начальником какого-то укрепления, где он соседнего мирного князька за

сделанное этим князьком ночное на его крепость нападение и поджог ее,

зазвавши, спустя после того несколько времени, в гости, расстрелял... Это был

Белов, есаул Кавказского казачьего войска, который, по его рассказу "морячкам", временно заведовал одной из пограничных казачьих станиц, вообще по тому

времени укрепленных. На станицу эту никто не нападал и ее не зажигал, но из-

под стен ее горцы угнали выпущенный казаками на пастьбу скот. Произведя под

рукой дознание и узнав, что это сделали мирные горцы, жившие по соседству, он

зазвал семь человек из числа наиболее влиятельных среди этих горцев лиц к себе

в гости и не расстрелял, а повесил их на гласисе укрепления. Вот за это-то его

судили и сослали на каторгу, а если бы он расстрелял князька за нападение и

поджог крепостцы, то он скорее бы получил награду, а не кару в высшей мере.

Присланный за отцеубийство дворянин был подпоручик Ильин {5}, служивший в

Тобольске в линейном батальоне. По решению суда, за дурное поведение он был

приговорен к разжалованию в рядовые, а по обвинению в отцеубийстве, за

неимением достаточных доказательств, суд полагал оставить его в сильном

подозрении. Но император Николай Павлович, на утверждение которого

восходила конфирмация военного суда, изволил положить резолюцию:

"Отцеубийца не должен служить в рядах войск. В каторжные работы на двадцать

лет". Художник - доносчик и друг плац-майорского денщика Федьки - был

Аристов {6}, когда-то принадлежавший к кучке золотой молодежи. Прокутив в

молодости состояние и исподличавшись потом на добытии средств, он поступил в

сыщики. Здесь, желая сделать поскорее карьеру, оговорил до десятка неповинных

людей в противоправительственном заговоре, и когда оказалось по

расследовании, что это все ложь, понес то наказание, которое злоумышленно

готовил другим. Поляки, пользовавшиеся наибольшими симпатиями в остроге, были Мальчевский и Жуковский {7}, сосланные в каторгу за участие в польском

жонде. Первый принадлежал к числу богатых помещиков, владел несколькими

имениями и был, как говорили, "паном-маршалком". Ненависть его к русским не

знала границ, но он был весьма образованный и тактичный человек, который и в

среде нелюбимых людей имел вес и силу авторитета. Второй был профессор

упраздненного Виленского университета, фанатик польской идеи, но, как человек

и христианин, действительно заслуживал полного уважения {8}.