обращение его с ней было далеко не светское: он брал ее за руку; говоря с ней, наклонялся к самому ее уху. Анюте самой становилось неловко, а мать из себя

выходила. Сначала она попробовала "деликатно" дать понять Достоевскому, что

его поведение нехорошо. Проходя мимо, якобы не нарочно, она окликнула сестру

и хотела послать ее за каким-то поручением. Анюта уже было приподнялась, но

Федор Михайлович прехладнокровно удержал ее:

- Нет, постойте, Анна Васильевна, я еще не досказал вам.

Тут уж мать окончательно потеряла терпение и вспылила.

- Извините, Федор Михайлович, но ей, как хозяйке дома, надо занимать и

других гостей, - сказала она очень резко и увела сестру.

Федор Михайлович совсем рассердился и, забившись в угол, молчал

упорно, злобно на всех озираясь.

В числе гостей был один, который с первой же минуты сделался ему

особенно ненавистен. Это был наш дальний родственник со стороны Шубертов;

{13} это был молодой немец, офицер какого-то из гвардейских полков. Он

считался очень блестящим молодым человеком; был и красив, и умен, и

образован, и принят в лучшем обществе - все это как следует, в меру и не

чересчур. И карьеру он делал тоже как следует, не нахально быструю, а

солидную, почтенную; умел угодить кому надлежит, но без явного искательства и

низкопоклонства. На правах родственника он ухаживал за своей кузиной, когда

встречал ее у тетушек, но тоже в меру, не так, чтобы это всем бросалось в глаза, а

только давая понять, что он "имеет виды".

Как всегда бывает в таких случаях, все в семье знали, что он возможный

и- желательный жених, но все делали вид, как будто и не подозревают подобной

возможности. Даже мать моя, оставаясь наедине с тетушками, и то лишь

полусловами и намеками решалась коснуться этого деликатного вопроса.

Стоило Достоевскому взглянуть на эту красивую, рослую, самодовольную

фигуру, чтобы тотчас возненавидеть ее до остервенения.

Молодой кирасир, живописно расположившись в кресле, выказывал во

всей их красе модно сшитые панталоны, плотно обтягивающие его длинные, стройные ноги. Потряхивая эполетами и слегка наклоняясь над моей сестрой, он

рассказывал ей что-то забавное. Анюта, еще сконфуженная недавним эпизодом с

Достоевским, слушала его со своею несколько стереотипною, салонною улыбкой,

"улыбкой кроткого ангела", как язвительно называла ее англичанка-гувернантка.

234

Взглянул Федор Михайлович на эту группу, и в голове его сложился

целый роман: Анюта ненавидит и презирает этого "немчика", этого

"самодовольного нахала", а родители хотят выдать ее замуж за него и всячески

сводят их. Весь вечер, разумеется, только за этим и устроен!

Выдумав этот роман, Достоевский тотчас в него уверовал и вознегодовал

ужасно.

Модною темою разговоров в эту зиму была книжка, изданная каким-то

английским священником, - параллель православия с протестантизмоми. В этом

русско-немецком обществе это был предмет для всех интересный, и разговор, коснувшись его, несколько оживился. Мама, сама немка, заметила, что одно из

преимуществ протестантов над православными состоит в том, что они больше

читают Евангелие.

- Да разве Евангелие написано для светских дам? - выпалил вдруг упорно

молчавший до тех пор Достоевский. - Там вон стоит: "Вначале сотворил бог мужа

и жену", или еще: "Да оставит человек отца и мать и да прилепится к жене". Вот

как Христос-то понимал брак! А что скажут на это все матушки, только о том и

думающие, как бы выгоднее пристроить дочек!

Достоевский проговорил это с пафосом необычайным. По своему

обыкновению, когда волновался, он весь съеживался и словно стрелял словами.

Эффект вышел удивительный. Все благовоспитанные немцы примолкли и

таращили на него глаза. Лишь по прошествии нескольких секунд все вдруг

сообразили всю неловкость сказанного и все заговорили разом, желая заглушить

ее.

Достоевский еще раз оглядел всех злобным, вызывающим взглядом,

потом опять забился в свой угол и до конца вечера не проронил больше ни слова.

Когда он на следующий раз опять явился к нам, мама попробовала было

принять его холодно, показать ему, что она обижена; но, при ее удивительной

доброте и мягкости, она ни на кого не могла долго сердиться, а всего менее на

такого человека, как Федор Михайлович; поэтому они скоро опять стали

друзьями и все между ними пошло по-старому.

Зато отношения между Анютой и Достоевским как-то совсем изменились

с этого вечера - точно они вступили в новый фазис своего существования.

Достоевский совершенно перестал импонировать Анюте; напротив того, у нее

явилось даже желание противоречить ему, дразнить его. Он же, со своей стороны, стал обнаруживать небывалую нервность и придирчивость по отношению к ней; стал требовать отчета, как она проводила те дни, когда он у нас не был, и

относиться враждебно ко всем тем людям, к которым она обнаруживала

некоторое восхищение. Приходил он к нам не реже, а, пожалуй, чаще и

засиживался дольше прежнего, хотя все почти время проходило у него в ссорах с

моей сестрой.

В начале их знакомства сестра моя готова была отказаться от всякого

удовольствия, от всякого приглашения в те дни, когда ждала к нам Достоевского, и, если он был в комнате, ни на кого другого не обращала внимания. Теперь же

все это изменилось. Если он приходил в такое время, когда у нас сидели гости, она преспокойно продолжала занимать гостей. Случалось, ее куда-нибудь

235

приглашали в такой вечер, когда было условлено, что он придет к ней; тогда она

писала ему и извинялась.

На следующий день Федор Михайлович приходил уже сердитый. Анюта

делала вид, что не замечает его дурного расположения духа, брала работу и

начинала шить.

Достоевского это еще пуще сердило; он садился в угол и угрюмо молчал.

Сестра моя тоже молчала.

- Да бросьте же шить! - скажет наконец, не выдержав характера, Федор

Михайлович и возьмет у нее из рук шитье.

Сестра моя покорно скрестит руки на груди, но продолжает молчать.

- Где вы вчера были? - спрашивает Федор Михайлович сердито.

- На балу, -равнодушно отвечает моя сестра.

- И танцевали?

- Разумеется.

- С троюродным братцем?

- И с ним и с другими.

- И вас это забавляет? - продолжает свой допрос Достоевский. -

Анюта пожимает плечами.

- За неимением лучшего и это забавляет, - отвечает она и снова берется за

свое шитье.

Достоевский глядит на нее несколько минут молча.

- Пустая вы, вздорная девчонка, вот что! - решает он наконец.

В таком духе часто велись теперь их разговоры.

Постоянный и очень жгучий предмет споров между ними был нигилизм

{15}. Прения по этому вопросу продолжались иногда далеко за полночь, и чем

дольше оба говорили, тем больше горячились и в пылу спора высказывали

взгляды гораздо более крайние, чем каких действительно придерживались.

- Вся теперешняя молодежь тупа и недоразвита! - кричал иногда

Достоевский. - Для них всех смазные сапоги дороже Пушкина {16}.

- Пушкин действительно устарел для нашего времени, - спокойно

замечала сестра, зная, что ничем его нельзя так разбесить, как неуважительным

отношением к Пушкину.

Достоевский, вне себя от гнева, брал иногда шляпу и уходил,

торжественно объявляя, что с нигилисткой спорить бесполезно и что ноги его

больше у нас не будет. Но завтра он, разумеется, приходил опять как ни в чем не

бывало.

По мере того как отношения между Достоевским и моей сестрой, по-

видимому, портились, моя дружба с ним все возрастала. Я восхищалась им с

каждым днем все более и более и совершенно подчинилась его влиянию. Он, разумеется, замечал мое беспредельное поклонение себе, и оно ему было приятно.