ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

<ЗНАКОМСТВО С ДОСТОЕВСКИМ. ЗАМУЖЕСТВ0>

<I>

Третьего октября 1866 года, около семи часов вечера, я, по обыкновению,

пришла в 6-ю мужскую гимназию, где преподаватель стенографии П. М. Ольхин

читал свою лекцию. Она еще не началась: поджидали опоздавших. Я села на свое

обычное место и только что принялась раскладывать тетради, как ко мне подошел

Ольхин и, сев рядом на скамейку, сказал:

- Анна Григорьевна, не хотите ли получить стенографическую работу?

Мне поручено найти стенографа, и я подумал, что, может быть, вы согласитесь

взять эту работу на себя.

- Очень хочу, - ответила я, - давно мечтаю о возможности работать.

Сомневаюсь только, достаточно ли знаю стенографию, чтобы принять на себя

ответственное занятие.

Ольхин меня успокоил. По его мнению, предлагаемая работа не потребует

большей скорости письма, чем та, какою я владею.

- У кого же предполагается стенографическая работа? - заинтересовалась

я.

- У писателя Достоевского. Он теперь занят новым романом и намерен

писать его при помощи стенографа. Достоевский думает, что в романе будет

около семи печатных листов большого формата, и предлагает за весь труд

пятьдесят рублей.

Я поспешила согласиться. Имя Достоевского было знакомо мне с детства:

он был любимым писателем моего отца. Я сама восхищалась его произведениями

и плакала над "Записками из Мертвого дома". Мысль не только познакомиться с

талантливым писателем, но и помогать ему в его труде чрезвычайно меня

взволновала и обрадовала.

Ольхин передал мне небольшую, вчетверо сложенную бумажку, на

которой было написано: "Столярный переулок, угол М. Мещанской, дом

Алонкина, кв. N 13, спросить Достоевского", и сказал:

- Я прошу вас прийти к Достоевскому завтра, в половине двенадцатого,

"не раньше, не позже", как он мне сам сегодня назначил. <...> 4

<II>

Четвертого октября, в знаменательный день первой встречи с будущим

моим мужем, я проснулась бодрая, в радостном волнении от мысли, что сегодня

осуществится давно лелеянная мною мечта: из школьницы или курсистки стать

самостоятельным деятелем на выбранном мною поприще.

Я вышла пораньше из дому, чтобы зайти предварительно в Гостиный двор

и запастись там добавочным количеством карандашей, а также купить себе

маленький портфель, который, по моему мнению, мог придать большую

деловитость моей юношеской фигуре. Закончила я свои покупки к одиннадцати

часам и, чтобы не прийти к Достоевскому "не раньше, не позже" {Это было

обычным выражением Федора Михайловича, который, не желая терять времени в

ожидании кого-либо, любил назначать точный час свидания и всегда прибавлял

при этом: "Не раньше, не позже". (Прим. А. Г. Достоевской.)} назначенного

времени, замедленными шагами пошла по Большой Мещанской и Столярному

переулку, беспрестанно посматривая на свои часики. В двадцать пять минут

двенадцатого я подошла к дому Алонкина и у стоявшего в воротах дворника

спросила, где квартира N 13. Он показал мне направо, где под воротами был вход

на лестницу. Дом был большой, со множеством мелких квартир, населенных

купцами и ремесленниками. Он мне сразу напомнил тот дом в романе

"Преступление и наказание", в котором жил герой романа Раскольников.

Квартира N 13 находилась во втором этаже. Я позвонила, и мне тотчас

отворила дверь пожилая служанка в накинутом на плечи зеленом в клетку платке.

Я так недавно читала "Преступление", что невольно подумала, не является ли этот

платок прототипом того драдедамового платка, который играл такую большую

роль в семье Мармеладовых. На вопрос служанки, кого мне угодно видеть, я

ответила, что пришла от Ольхина и что ее барин предупрежден о моем

посещении. <...>

Служанка пригласила меня в комнату, которая оказалась столового.

Обставлена она была довольно скромно: по стенам стояли два больших сундука, прикрытые небольшими коврами. У окна находился комод, украшенный белой

вязаной покрышкой. Вдоль другой стены стоял диван, а над ним висели стенные

часы. Я с удовольствием заметила, что на них в ту минуту было ровно половина

двенадцатого.

Служанка просила меня сесть, сказав, что барин сейчас придет.

Действительно, минуты через две появился Федор Михайлович, пригласил меня

пройти в кабинет, а сам ушел, как оказалось потом, чтобы приказать подать нам

чаю.

Кабинет Федора Михайловича представлял собою большую комнату в два

окна, в тот солнечный день очень светлую, но в другое время производившую

тяжелое впечатление: в ней было сумрачно и безмолвно; чувствовалась какая-то

подавленность от этого сумрака и тишины.

5

В глубине комнаты стоял мягкий диван, крытый коричневой, довольно

подержанной материей; пред ним круглый стол с красной суконной салфеткой. На

столе лампа и два-три альбома; кругом мягкие стулья и кресла. Над диваном в

ореховой раме висел портрет чрезвычайно сухощавой дамы в черном платье и

таком же чепчике. "Наверно, жена Достоевского", - подумала я, не зная его

семейного положения.

Между окнами стояло большое зеркало в черной раме. Так как простенок

был значительно шире зеркала, то, для удобства, оно было придвинуто ближе к

правому окну, что было очень некрасиво. Окна украшались двумя большими

китайскими вазами прекрасной формы. Вдоль стены стоял большой диван

зеленого сафьяна и около него столик с графином воды. Напротив, поперек

комнаты, был выдвинут письменный стол, за которым я потом всегда сидела,

когда Федор Михайлович мне диктовал. Обстановка кабинета была самая

заурядная, какую я видала в семьях небогатых людей.

Я сидела и прислушивалась. Мне все казалось, что вот сейчас я услышу

крик детей или шум детского барабана; или отворится дверь и войдет в кабинет та

сухощавая дама, портрет которой я только что рассматривала.

Но вот вошел Федор Михайлович и, извинившись, что его задержали,

спросил меня:

- Давно ли вы занимаетесь стенографией?

- Всего полгода.

- А много ли учеников у вашего преподавателя?

- Сначала записалось более ста пятидесяти желающих, а теперь осталось

около двадцати пяти.

- Почему же так мало?

- Да многие думали, что стенографии очень легко научиться, а как

увидали, что в несколько дней ничего не сделаешь, то и бросили занятия.

- Это у нас в каждом новом деле так, - сказал Федор Михайлович, - с

жаром примутся, потом быстро охладевают и бросают дело. Видят, что надо

трудиться, а трудиться теперь кому же охота?

С первого взгляда Достоевский показался мне довольно старым. Но лишь

только заговорил, сейчас же стал моложе, и я подумала, что ему навряд ли более

тридцати пяти - семи лет. Он был среднего роста и держался очень прямо. Светло-

каштановые, слегка даже рыжеватые волосы были сильно напомажены и

тщательно приглажены. Но что меня поразило, так это его глаза; они были

разные: один - карий, в другом зрачок расширен во весь глаз и радужины

незаметно {Во время приступа эпилепсии Федор Михайлович, падая, наткнулся

на какой-то острый предмет и сильно поранил свой правый глаз. Он стал лечиться

у проф. Юнге, и тот предписал впускать в глаз капли атропина, благодаря чему

зрачок сильно расширился. (Прим. А. Г. Достоевской.)}. Эта двойственность глаз

придавала взгляду Достоевского какое-то загадочное выражение. Лицо

Достоевского, бледное и болезненное, показалось мне чрезвычайно знакомым, вероятно потому, что я раньше видела его портреты. Одет он был в суконный