обед и, кроме него, несколько умных и талантливых людей. (Запомнила Майкова, Ламанского, Страхова.) Беседа их затянулась до глубокой ночи.

В эту же зиму П. М. Третьяков, владелец знаменитой Московской

картинной галереи, просил у мужа дать возможность нарисовать для галереи его

портрет. С этой целью приехал из Москвы знаменитый художник В. Г. Пе-ров.

Прежде чем начать работу, Перов навещал нас каждый день в течение недели; заставал Федора Михайловича в самых различных настроениях, беседовал,

вызывал на споры и сумел подметить самое характерное выражение в лице мужа, именно то, которое Федор Михайлович имел, когда был погружен в свои

художественные мысли. Можно бы сказать, что Перов уловил на портрете

"минуту творчества" Достоевского. Такое выражение я много раз примечала в

лице Федора Михайловича, когда, бывало, войдешь к нему, заметишь, что он как

бы "в себя смотрит", и уйдешь, ничего не сказав. Потом узнаешь, что Федор

Михайлович так был занят своими мыслями, что не заметил моего прихода, и не

верит, что я к нему заходила.

Перов был умный и милый человек, и муж любил с ним беседовать. Я

всегда присутствовала на сеансах и сохранила о Перове самое доброе

воспоминание.

Зима пролетела быстро, и наступила весна 1872 года, а с нею в нашей

жизни целый ряд несчастий и бедствий, оставивших после себя долго

незабываемые последствия {60}. <...>

К осени 1872 года мы несколько оправились от тяжелых впечатлений

этого несчастного для нас лета и, вернувшись из Старой Руссы, поселились во 2-й

роте Измайловского полка, в доме генерала Мевес. Квартира наша помещалась во

втором этаже особняка, в глубине двора. Она состояла из пяти комнат,

небольших, но удобно расположенных, и гостиной в три окна. Кабинет Федора

Михайловича был средней величины и находился вдали от детских комнат, так

что дети своим шумом и беготней не могли мешать Федору Михайловичу во

время его занятий.

Хотя муж и работал все лето над романом, но до того был неудовлетворен

своим произведением, что отбросил прежде намеченный план и всю третью часть

переделал заново.

54

В октябре Федор Михайлович побывал в Москве и уговорился с

редакцией, чтобы третья часть романа была помещена в двух последних, книжках

"Русского вестника". Надо сказать, что роман "Бесы" имел большой успех среди

читающей публики, но вместе с тем доставил мужу массу врагов в литературном

мире {61}.

В конце зимы Федору Михайловичу удалось встретиться у Н. П. Семенова

с Н. Я. Данилевским, бывшим фурьеристом, с которым он не видался около

двадцати пяти лет. Федор Михайлович был в восторге от книги Данилевского

"Россия и Европа" и хотел еще раз с ним побеседовать. Так как тот скоро уезжал, то муж тут же пригласил его к себе пообедать на завтра. Услышав об этом, друзья

и поклонники Данилевского сами напросились к нам на обед. Можно представить

мой ужас, когда муж перечислил будущих гостей и их оказалось около двадцати

человек. Несмотря на мое маленькое хозяйство, мне удалось устроить все как

надо, обед был оживленный, и гости за интересными разговорами просидели у

нас далеко за полночь. <...>

Раздумывая о нашем бедственном материальном положении, я стала

мечтать о том, как бы увеличить наши доходы собственным трудом и вновь

начать заниматься стенографией, в которой за последние годы я сделала

значительные успехи. Я стала просить у родных и знакомых достать мне

стенографическую работу в каком-нибудь учреждении. Мой учитель стенографии

П. М. Ольхин чрез одного знакомого достал мне работу стенографирования на

съезде лесохозяев, и редактор лесного журнала Н. Шафранов {Письмом от 17

июля 1872 года. (Прим. А. Г. Достоевской.)} предложил мне приехать в Москву с

3-13 августа. К сожалению, я чувствовала себя такою подавленною тяжелыми

происшествиями этого лета, что отказалась от работы. Зимою 1872 года брат мой, недавно переехавший с молодою женой в Петербург, сообщил мне, что вскоре

предполагается в одном из городов Западного края съезд, не помню по какому

отделу, и для этого съезда приискивают стенографа. Тотчас же я написала

председателю съезда, от которого зависел выбор. Сделала я это, разумеется, с

согласия Федора Михайловича, который хоть и утверждал, что, занимаясь детьми

и хозяйством, да еще помогая ему в работе, я достаточно делаю для семьи, но, видя мое горячее желание заработывать деньги своим трудом, не решился мне

противоречить. Он признавался мне потом, что надеялся на отказ со стороны

председателя съезда. Однако тот ответил согласием и сообщил условия. Не скажу

чтоб они были заманчивы: большая часть их ушла бы на проезд и житье в

гостинице. Важны, впрочем, были не столько деньги, сколько начало труда. Если

бы я хорошо исполнила свою работу, то могла бы, имея рекомендацию от

председателя съезда, получить другие, более выгодные занятия.

Серьезных возражений против моей поездки Федор Михайлович не имел

никаких, так как на время моего отсутствия моя мать обещала переехать к нам и

смотреть и за детьми и за хозяйством. У Федора Михайловича тоже не было для

меня работы: он переделывал в то время план романа "Бесы". И все же

предполагаемая поездка крайне не нравилась мужу. Он придумывал

всевозможные предлоги, чтобы меня не отпустить. Спрашивал, как это я, молодая

женщина, одна поеду в польский город, где у меня нет знакомого лица, как

55

устроюсь и т. п. Услыхав подобные возражения, брат мой вспомнил, что на съезд

едет один из его прежних товарищей, хорошо знающий Западный край, и

пригласил меня с мужем прийти к ним пить чай, чтобы познакомиться с его

другом и получить от него все сведения.

В назначенный вечер мы приехали к брату. Федор Михайлович, у

которого давно не было припадка, был в прекрасном настроении. Мы мирно

беседовали с братом и его женой, дожидаясь его друга. Я его никогда не видала, но много о нем от брата слышала. То был добрый, но не особенно умный

кавказский юноша, которого за горячность и скоропалительность товарищи

прозвали "диким азиатом". Он очень возмущался этим прозвищем и в

доказательство того, что он "европеец", создал себе кумиры в каждом искусстве.

В музыке богом его был Шопен, в живописи - Репин, в литературе - Достоевский.

Брат встретил гостя в передней; узнав, что он познакомится с Федором

Михайловичем и даже может оказать ему услугу, бедный юноша пришел в

восторг, хотя тотчас же оробел. Войдя в гостиную и увидав свое божество, он до

того смутился, что молча, кое-как раскланялся с мужем и хозяйкой дома. Был он

лет двадцати трех, высокого роста, с курчавыми волосами, выпуклыми глазами и

ярко-красными губами.

Видя замешательство товарища, брат мой поспешил его представить мне.

"Азиат" схватил мою руку, поцеловал ее, несколько раз сильно потряс и, картавя, проговорил:

- Как я рад, что вы едете на съезд и что я могу быть вам полезным!

Его восторженность меня рассмешила, но очень рассердила мужа. Федор

Михайлович, хоть и редко, но целовавший у дам руку и не придававший этому

никакого значения, был всегда недоволен, когда кто-нибудь целовал руку у меня.

Мой брат, заметивший, что настроение Федора Михайловича изменилось

(переходы от одного настроения к другому у мужа всегда были резки), поспешил

завести деловой разговор о съезде. "Азиат" по-прежнему был очень смущен и, не

смея смотреть на Федора Михайловича, отвечал на вопросы, большею частью

обращаясь ко мне. Я запомнила некоторые его любезные, но нелепые ответы.