усталость... И вдруг придет в голову: "А ведь никто и не знает, с кем я тут сижу, разговариваю... с Достоевским!.."
113
XIII
Если в конторе не было посторонних, Федор Михайлович по-прежнему
писал вслух свои "Дневники". Иногда он рассказывал свои впечатления, события
дня. Именно в это время, помню, рассказывал он мне "историю" своей встречи с
известным автором "судебных рассказов" А. Шкляревским. Встреча эта произвела
на Федора Михайловича такое болезненно-тяжелое впечатление, что он, по-
видимому, долго не мог от него освободиться.
Дело было так. Шкляревский летом однажды зашел к Достоевскому и, не
застав его дома, оставил рукопись, сказав, что зайдет за ответом недели через две
Федор Михайлович, просмотрев рукопись, сдал ее, как всегда, в редакцию, где
хранились все рукописи - и принятые и непринятые. О принятии рукописи
известить автора Федор Михайлович не мог, так как Шкляревский, будучи всегда
в разъездах и не имея в Петербурге определенного места жительства, адреса
своего не оставлял никому.
Прошло две недели. Шкляревский заходит к Федору Михайловичу - раз и
два, - и все не застает его дома. Наконец в одно утро, когда Федор Михайлович, проработав всю ночь, не велел будить себя до двенадцати, слышит он за стеной
поутру какой-то необычайно громкий разговор, похожий на перебранку, и чей-то
незнакомый голос, сердито требующий, чтобы его "сейчас разбудили", но
Авдотья, женщина, прислуживавшая летом у Федора Михайловича, будить
отказывается.
- И наконец они такой там подняли гам, - рассказывал мне Федор
Михайлович, -что волей-неволей я вынужден был подняться. Все равно, думаю, не засну. Зову к себе Авдотью. Спрашиваю: "Что это у вас там такое?" - "Да
какой-то, говорит, мужик пришел - дворник, что ли, - бумаги, чтобы сейчас ему
назад, требует. Сердитый такой - беда! Ничего слушать не хочет. И ждать не
хочет. Непременно чтобы сейчас бумаги ему отдали". Я догадался, что это кто-
нибудь от Шкляревского. Скажи, говорю, чтобы подождал, пока я оденусь. Я
сейчас к нему выйду. Но только стал одеваться и взял гребенку в руки, - слышу, рядом, в гостиной, опять ожесточеннейший спор. Авдотья, видимо, не знает, что
отвечать, а посетитель, видимо, дошел до белого каления, потому что не так же я
уж долго одевался и причесывался, а он, слышу, кричит на весь дом: "Я не
мальчишка и не лакей! Я не привык дожидаться в прихожей!.." А у меня, надо вам
сказать, пояснил Федор Михайлович, мебель в гостиной на лето составлена в кучу
и покрыта простынями, чтобы не пылилась, потому что летом некому ее убирать.
Ну вот, услыхав, что мою гостиную принимают за прихожую, я не выдержал,
поинтересовался узнать, кто именно, и приотворил слегка дверь. Вижу:
действительно, не мальчишка, человек уже пожилой, небритый; одет как-то
странно: в пальто и ситцевой рубахе, штаны засунуты в голенища, в смазных
сапогах. Я все-таки почтительно ему кланяюсь, извиняюсь и говорю: "Не кричите, пожалуйста, на мою Авдотью, - Авдотья тут решительно не виновата ни в чем... Я
запретил ей будить себя, потому что работал всю ночь. Позвольте узнать, что вам
114
угодно и с кем имею удовольствие?.." - "Скажите прежде всего вашей дуре
кухарке, что она не смеет называть меня "мужиком"!.. Я слышал сейчас
собственными ушами, как она назвала меня "мужиком". Я не мужик, я - писатель
Шкляревский, и мне угодно получить мою рукопись!" - "Великодушно прошу
извинить Авдотью за то, что она по костюму приняла вас не за того, за кого
следовало... А относительно рукописи я вас прошу обождать пять минут, пока я
оденусь. Через пять минут я к вашим услугам..." И представьте себе, он не дал
мне даже договорить! - с удрученным видом продолжал Федор Михайлович. -
Кричит свое: "Я не хочу дожидаться в прихожей! Я не лакей! Я не дворник! Я
такой же писатель, как вы!.. Подайте мне сейчас мою рукопись!" - "Вашу
рукопись, - говорю ему, - вы получите в редакции "Гражданина", куда она сдана
уже две недели назад с отметкой, что пригодна для напечатания..." - "Я не желаю
иметь дело с вашей редакцией "Гражданина"! Я отдал рукопись вам, а вы
заставляете меня дожидаться в прихожей!.. Как вам не стыдно после всего, что вы
написали!.. Вы - ханжа, лицемер, я не хочу больше иметь с вами дело!" Я было
начал его просить успокоиться, - вижу, человек не в себе, - вышел следом за ним
на лестницу. "Еще раз прошу извинения! - говорю ему вслед. - Не виноват же я, в
самом деле, что вы мою гостиную принимаете за прихожую. Честью вам клянусь, у меня лучшей комнаты нет, я всех гостей моих в ней принимаю!.." Что же вы
думаете? Он бежит бегом по лестнице и грозит мне вот так кулаком! "Подождите
вы у меня! Я вас за это когда-нибудь проучу!.. Я это распубликую! Я вас
разоблачу на весь свет!.."
Федор Михайлович взволнованно перевел дух и закончил уже с тонкой
улыбкой:
- Странное самолюбие бывает иногда у людей! Писатель одевается для
чего-то как дворник и сердится, когда его принимают за "мужика"! "Разоблачить"
меня собирается!.. Вот уж чего бы никогда не подумал, - что мне можно
поставить в вину, что гостиная моя напоминает прихожую, что швейцаров я не
держу на подъезде!..
- Непременно этот Шкляревский из духовного звания. Сын дьячка или
пономаря, - говорил мне опять Федор Михайлович, день или два спустя. - У этих
господ какой-то особый point d'honneur {чувство чести (франц.).}. Помните вы эти
стихи Добролюбова:
Милый друг, я умираю
Оттого, что был я честен...
Но зато родному краю,
Верно, буду я известен...
Милый друг, я умираю,
Но спокоен я душою;
И тебя благословляю:
Шествуй тою же стезею...
Как по-вашему: есть тут нечто высокое? Возвышенное чувство или идея
какая-нибудь особенная, моральный подъем? - И тут же за меня ответил с
115
презрительной складкой на искривленных губах: - Не говоря уже о том, что это
совсем не поэзия, - не только все это обыденно-пошло, но и совсем это не умно.
Сейчас происхождение-то вот и сказалось! Только попович ведь и мог отмочить
себе такую "предсмертную эпитафию:
...Оттого, что был я честен...
Нашел чем хвалиться! Как будто честность - какая-то особенная доблесть,
а не прямая обязанность каждого мало-мальски порядочного человека! И что это
за стезя такая?..
"Шествуй тою же стезею"... Что же это - взяток, что ли, не брать
"благословляет" он "милого друга"? А если милый-то друг его - тоже из
духовного звания, к примеру сказать, - в сане хотя бы протодиакона или даже
протоиерея, - тогда как же ему поступать? За требы, что ли, денег не брать? Ну, уж за это-то он непременно возьмет! - протянул он с неподражаемым юмором. -
Да и нельзя ему не брать при теперешнем положении духовенства. Жить ему
нечем будет, если не брать. Ну, и врожденный инстинкт тоже велит ему брать.
Тут уже, так сказать, рок, с этим ничего не поделаешь. Вот и выходит, что все эти
"благословения" - фальшь, пустая риторика, если не самохвальство.
Вероятно, и этот Шкляревский в таком же вот роде. А что попович - уж
несомненно!
Впрочем, виноват, - мельком взглянув на меня, саркастически вставил он,
- я, кажется, сейчас оскорбил ваши чувства... Вы, может быть, как и они, за