- Прямо и ясно высказаться! - повторил он, - чего бы лучше, и, конечно, о, конечно, когда-нибудь и можно будет; но нельзя, голубчик, сразу, никак нельзя, разве я об этом не думал, не мечтал!.. да что же делать... Ну и потом, есть вещи, о
которых если вдруг, так никто даже и не поверит. Вот хоть бы о Белинском (он
раскрыл номер "Гражданина" с первым своим "Дневником писателя"), разве тут я
все сказал, разве то я мог бы сказать!! И совсем-то, совсем его не понимают. Я
хотел бы просто привести его собственные слова - и больше ничего... ну, и не мог.
- Да почему же?
132
- По непечатности.
Он передал мне один разговор с Белинским, который действительно
напечатать нельзя и который вызвал с моей стороны замечание, что ведь от слова
до дела еще далеко, у каждого человека могут быть самые чудовищные
быстролетные мысли, и, однако, эти мысли никогда не превращаются в дело, и
только иные люди, в известные минуты, любят с напускным цинизмом как бы
похвастаться какой-нибудь дикой мыслью.
- Конечно, конечно, только Белинский-то был не таков; он если сказал, то
мог и сделать; это была натура простая, цельная, у которой слово и дело вместе.
Другие сто раз задумаются, прежде чем решиться, и все же никогда не решатся, а
он нет. И знаете, теперь, вот в последнее время, все больше и больше разводится
таких натур: сказал - и сделал, застрелюсь - и застрелился, застрелю - и застрелил.
Все это - цельность, прямолинейность... и, о, как их много, а будет и еще больше -
увидите!.. {5}
Я не замечал, как шло время. Переходя от одного к другому, мы начали
сообщать друг другу сведения о самих себе. Я жадно ловил каждое его слово. Он
спросил меня о годе и дне моего рожденья и стал припоминать:
- Постойте, где я был тогда?.. в Перми... мы шли в Сибирь... да, это в
Перми было...
Он рассказал, между прочим, об одном человеке, который имел на него
самое сильное влияние. Это был некто Шидловский {6}. Через несколько лет, когда я просил Федора Михайловича сообщить мне некоторые биографические и
хронологические сведения для статьи о нем, которую я готовил к печати, он
говорил мне:
- Непременно упомяните в вашей статье о Шидловском, нужды нет, что
его никто не знает и что он не оставил после себя литературного имени. Ради
бога, голубчик, упомяните - это был большой для меня человек, и стоит он того, чтоб его имя не пропало... {7}
Шидловский, по рассказам Достоевского, был человек, в котором
мирилась бездна противоречий: он имел "громадный" ум и талант, не
выразившийся ни одним писаным словом и умерший вместе с ним; кутеж и
пьянство - и пострижение в монахи. Умирая, он сделал бог знает что: он был тоже
в Сибири, на каторге; когда его выпустили, то из железа своих кандал он сделал
себе кольцо, носил его постоянно и, умирая, - проглотил это кольцо...
Мне хотелось узнать что-нибудь достоверное об ужасной болезни -
падучей, которою, как я слышал, страдал Достоевский, но, конечно, я не мог
решиться даже и издали подойти к этому вопросу. Он сам будто угадал мои
мысли и заговорил о своей болезни. Он сказал мне, что недавно с ним был
припадок.
- Мои нервы расстроены с юности, - говорил он. - Еще за два года до
Сибири, во время разных моих литературных неприятностей и ссор, у меня
открылась какая-то странная и невыносимо мучительная нервная болезнь {8}.
Рассказать я не могу этих отвратительных ощущений; но живо их помню; мне
часто казалось, что я умираю, ну вот право - настоящая смерть приходила и потом
уходила. Я боялся тоже летаргического сна. И странно - как только я был
133
арестован - вдруг вся эта моя отвратительная болезнь прошла, ни в пути, ни на
каторге в Сибири, и никогда потом я ее не испытывал - я вдруг стал бодр, крепок, свеж, спокоен... Но во время каторги со мной случился первый припадок падучей, и с тех пор она меня не покидает. Все, что было со мною до этого первого
припадка, каждый малейший случай из моей жизни, каждое лицо, мною
встреченное, все, что я читал, слышал - я помню до мельчайших подробностей.
Все, что началось после первого припадка, я очень часто забываю, иногда
забываю совсем людей, которых знал хорошо, забываю лица. Забыл все, что
написал после каторги; когда дописывал "Бесы", то должен был перечитать все
сначала, потому что перезабыл даже имена действующих лиц... {9}
Он рассказал мне о своей недавней, второй женитьбе, о детях {10}.
- Жена в театре, дети спят, - в следующий раз увидите... да вот - карточка
моей маленькой дочки, ее я зову - Лиля. Она тут похожа.
Видя, что карточка мне нравится, он сказал:
- Возьмите ее себе.
Потом говорил о четырех последних годах своей жизни за границей, об
русских людях, превратившихся в европейцев и возненавидевших Россию, и
главным образом об одном из них, хорошо всем известном человеке... {11}
говорил о страсти к рулетке, о всякой страсти, о любви... Он меня исповедовал...
- Нет, кто любит, тот не рассуждает, - знаете ли, как любят! (и голос его
дрогнул, и он страстно зашептал): если вы любите чисто и любите в женщине
чистоту ее и вдруг убедитесь, что она потерянная женщина, что она развратна -
вы полюбите в ней ее разврат, эту гадость, вам омерзительную, будете любить в
ней... вот какая бывает любовь!..
Было поздно, я стал прощаться. Он взял меня за руку и, удержав, сказал,
что ему бы хотелось непременно ввести меня в тот литературный кружок, к
которому он теперь принадлежит.
- Вы там встретите очень интересных, очень, очень умных и хороших
людей... {12}
- Нисколько в этом не сомневаюсь, только я-то буду самым плохим
приобретением для этих людей. Знаете ли, что я удивительно неловок, конфузлив
до болезни и иногда способен молчать как убитый... Если я сегодня, с вами, не
таков, то ведь это потому, что я много лет ждал сегодняшнего вечера, тут совсем
другое...
- Нет, вас непременно нужно вылечить - ваша болезнь мне хорошо
понятна, я сам страдал от нее не мало... Самолюбие, ужасное самолюбие - отсюда
и конфузливость... Вы боитесь впечатления, производимого вами на незнакомого
человека, вы разбираете ваши слова, движения, упрекаете себя в бестактности
некоторых слов, воображаете себе то впечатление, которое произведено вами - и
непременно ошибаетесь: впечатление произведено непременно другое; а все это
потому, что вы себе представляете людей гораздо крупнее, чем они есть; люди
несравненно мельче, простее, чем вы их себе представляете...
Я должен был с ним согласиться, дал слово исполнить его желание, и мы
условились, что через несколько дней он вывезет меня в литературный свет...
134
IV
Прием, сделанный мне Достоевским, и этот вечер, проведенный в
откровенной с ним беседе, конечно, способствовали нашему скорому сближению.
Я спешил к нему в каждую свободную минуту, и если мы не виделись с ним в
продолжение недели, то он уж и пенял мне.
По привычке, он работал ночью, засыпал часов в семь утра и вставал
около двух. Я заставал его обыкновенно в это время в его маленьком, мрачном и
бедном кабинетике. На моих глазах, в эти последние восемь лет, он переменил
несколько квартир, и все они были одна мрачнее другой, и всегда у него была
неудобная комната, в которой негде было повернуться. Он сидел перед
маленьким письменным столом, только что умывшись и причесавшись, в старом
пальто, набивая свои толстые папиросы, курил их одна за другою, прихлебывая
крепчайший чай или еще более крепкий кофе. Почти всегда я заставал его в это