подписчиков у "Дневника писателя", не придется ли пережить новую неудачу, новое оскорбительное разочарование - их уже и так было немало!..
В декабре у него заболели дети скарлатиной, и во все продолжение
шестинедельного карантина я не мог с ним видеться, опасаясь за своего ребенка.
Но мы переписывались в это время. В конце декабря он объявил в газетах о
подписке на "Дневник писателя". Решился - но опасения все же его не покидали.
"Что выйдет - не знаю, - писал он мне, - все зависеть будет от 1-го N, который
выдам в конце января" {23}.
Я пророчил ему успех, рассчитывая, что необычная, оригинальная форма
издания на первых порах заинтересует публику, а затем заинтересует уже сам
автор. Но не такого мнения были литературные и журнальные кружки. На вечере
у Якова Петровича Полонского, у которого обыкновенно можно было встретить
представителей всевозможных редакций, людей самых различных взглядов, я
выслушал с разных сторон заранее подписанный приговор "Дневнику писателя".
Решали так, что издание непременно лопнет, что оно никого не заинтересует.
Говорили:
- Он, наверное, начнет опять о Белинском, о своих воспоминаниях. Кому
это теперь нужно, кому интересно?! {24}
- Ну, а если он начнет о вчерашнем и сегодняшнем дне? - спрашивал я.
- В таком случае еще того хуже... что он может сказать?! он будет
бредить!..
Но и после этого всеобщего приговора я не переставал рассчитывать на
успех. С его жаром, с его искренностью, обращаясь прямо к обществу, в форме
простой беседы - разве мог он не заинтересовать? Ведь он сам - интереснейшее
лицо среди самых интересных лиц его лучших романов - и, конечно, он будет
весь, целиком в этом "Дневнике писателя"! Любопытно только, с чего он начнет...
Январь 1876 года уже наступил, а карантин в его доме все еще
продолжался; я не мог его видеть {25}.
В назначенный день первый номер вышел и сразу произвел сильное
впечатление, раскупался нарасхват. Даже газеты позабыли о "сумасшедшем",
"маньяке", "изменнике" и заговорили в благоприятном тоне - ничего другого им
не оставалось {26}. Подписка превзошла все ожидания. Успех наконец начал
улыбаться измученному труженику.
Я не стану останавливаться на постепенном усилении того влияния,
которое горячая, искренняя речь Достоевского получала над умами его читателей
и по преимуществу над умами молодого поколения. Но и среди успеха бывали
тяжелые минуты. Смелые, вдохновенные мысли, пророческий тон Достоевского
его противники старались-таки осмеивать.
143
Время было горячее, тревожное; "восточный вопрос" снова стоял на
очереди, сербская война, Черняев, добровольцы... чувствовалась неизбежность, необходимость великой борьбы... Достоевский говорил смело, оригинально, по-
своему; выставлял неожиданные вопросы и неожиданно освещал их, вдохновенно
пророчествовал {27}. Заветные мысли и чувства истинно русского и искреннего
человека были многим не по душе, а этот человек вдобавок имел уже большое
влияние - и снова поднялись насмешки.
"Парадоксы!" - кричали газеты - и опять эти крики раздражительно
действовали на Достоевского {28}.
VIII
По зимам 1876-1877 и 1877-1878 годов мы продолжали довольно часто
видаться. И хотя мы жили на двух противоположных концах города, Достоевский
иногда проводил у меня вечера.
Отмечу здесь одно обстоятельство, конечно, случайное, в котором нет
ничего веселого, но которое между тем подавало повод к довольно комичным
сценам. Он приезжал ко мне почти всегда после своих мучительных припадков
падучей болезни, так что некоторые наши общие знакомые, узнавая, что у него
был припадок, так и говорили, что его нужно искать у меня.
Бедный Федор Михайлович имел достаточно времени привыкнуть к своим
припадкам, привыкали к ним и их последствиям и его старые знакомые, которым
все это уже не казалось страшным и считалось обыкновенным явлением. Но он
бывал иногда совершенно невозможен после припадка; его нервы оказывались до
того потрясенными, что он делался совсем невменяемым в своей
раздражительности и странностях.
Придет он, бывало, ко мне, войдет как черная туча, иногда даже забудет
поздороваться и изыскивает всякие предлоги, чтобы побраниться, чтобы обидеть; и во всем видит и себе обиду, желание дразнить и раздражать его... Все-то у меня
ему кажется не на месте и совсем не так, как нужно, - то слишком светло в
комнате, то так темно, что никого разглядеть невозможно... Подадут ему крепкий
чай, какой он всегда любил, - ему подают пиво вместо чая! нальют слабый - это
горячая вода!..
Пробуем мы шутить, рассмешить его - еще того хуже; ему кажется, что
над ним смеются...
Впрочем, мне почти всегда скоро удавалось его успокоить. Нужно было
исподволь навести его на какую-нибудь из любимых его тем. Он мало-помалу
начинал говорить, оживлялся, и оставалось только ему не противоречить. Через
час он уже бывал в самом милом настроении духа. Только страшно бледное лицо, сверкающие глаза и тяжелое дыхание указывали на болезненное его состояние.
Но если случайно в подобный день он встречался с посторонними, незнакомыми
людьми, то дело усложнялось.
Один раз, во время одного такого его вечернего посещения, к жене моей
приехали две дамы, которые, конечно, читали Достоевского, но не имели о нем
144
никакого понятия как о человеке, которые не знали, что невозможно обращать
внимания на его странности.
Когда раздался звонок их, он только что еще осматривался и был ужасен;
появление незнакомых лиц его еще больше раздражило. Мне, однако, кой-как
удалось увести его к себе в кабинет и там успокоить. Дело, по-видимому,
обошлось благополучно; мы мирно беседовали. Он уж улыбался и не находил, что
все не на месте. Но вот пришло время вечернего чая, и жена моя, вместо того
чтобы прислать его прямо к нам в кабинет, вошла сама и спросила: где мы желаем
пить чай - в кабинете или в столовой?
- Зачем же здесь! - раздражительно обратился к ней Достоевский, - что это
вы меня прячете? нет, я пойду туда, к вам.
Дело было окончательно испорчено. И смех и горе!.. Нужно было видеть,
каким олицетворением мрака вошел он в столовую, как страшно поглядывал он
на не повинных ни в чем дам, которые продолжали свою веселую беседу,
нисколько не заботясь о том, что можно При нем говорить и чего нельзя.
Он сидел, смотрел, молчал, и только в каждом его жесте, в каждом новом
позвякивании его ложки об стакан я видел несомненные признаки грозы, которая
вот-вот сейчас разразится. Не помню, по поводу чего одна из приехавших дам
спросила, где такое Гутуевский остров?
- А вы давно живете в Петербурге? - вдруг мрачно выговорил
Достоевский, обращаясь к ней.
- Я постоянно здесь живу, я здешняя уроженка.
- И не знаете, где Гутуевский остров!.. Прекрасно! это только у нас и
возможно подобное отношение к окружающему... как это человек всю жизнь
живет и не знает того места, где живет?!
Он раздражался больше и больше и кончил целым обвинительным актом,
который произвел на преступницу и слушательниц самое тяжелое впечатление.
Мы же, хозяева, не знали, что и делать. По счастью, наша гостья, сначала
вследствие неожиданности сильно озадаченная, скоро поняла, что обижаться ей
невозможно, и сумела, продолжая оставаться веселой, и его мало-помалу
успокоить...
Я рассказал этот маленький случай, потому что говорить о Достоевском и
не упомянуть об его странностях - значило бы недорисовать его образ. О