Законы Друза были приняты. Однако с их принятием борьба не кончилась. Наоборот. Она кипела сейчас с особой яростью. Так прошли зима, весна и лето. В начале сентября были праздники — так называемые Римские игры. 9 сентября 91 года Красс со своими друзьями уехал на Тускуланскую виллу. Он был особенно мил и остроумен, что называется, в ударе. Но когда через три дня он, отдохнувший и повеселевший, вернулся в Рим, его ожидало ошеломляющее известие. 12 сентября, в последний день праздников, консул Филипп созвал народное собрание и объявил, что «должен искать более разумного государственного совета, ибо с теперешним сенатом он не в состоянии управлять Республикой». Слова эти отдавали государственным переворотом. Все были взволнованы. На другой день утром Друз созвал сенат в Курии, чтобы доложить о более чем странном заявлении консула. Цицерон и его младший брат Квинт тоже побежали в Курию. Они, разумеется, не были сенаторами и не могли выступать. Но им можно было присутствовать. И вот вместе с другими любопытными оба мальчика пристроились в прихожей и не спускали глаз с ораторов.

Они видели, как сначала поднялся Ливий Друз и сурово выступил против консула. Филипп собирался возразить, и тут со своей скамьи вскочил Красс… «После всякого… выступления Красса… казалось, что он никогда в жизни не говорил так хорошо… Однако тут все единодушно согласились, что если Красс всегда превосходил всех остальных, то в этот день он превзошел самого себя». Консул Филипп, человек неистовый и вспыльчивый, пришел в ярость, когда на него, словно огненные искры, посыпались слова Красса. Он хотел остановить оратора, прибег даже к угрозам и кричал, что наложит на него штраф. Тщетно! С таким же успехом он мог бы попытаться остановить бушующее пламя.

— Не имущество мое тебе надо урезать, если ты хочешь усмирить Люция Красса: язык мой тебе надо для этого отрезать! Но даже будь он вырван, само дыханье мое восславит мою свободу и опровергнет твой произвол!

И «со всей мощью своей страсти, ума и дарования Красс продолжал говорить и говорить». Обоим мальчикам казалось, что в него вселился некий бог. Филипп был повержен. Сенат вынес постановление, гласившее: «Римский народ не должен сомневаться в том, что сенат всегда неизменно верен заботе о благе Республики». Это была великая победа. И братья торжествовали вместе с оратором.

Однако мальчики заметили, что в конце своей речи Красс стал дрожать, как в лихорадке, и его лоб покрылся капельками пота. Оказывается, оратор внезапно почувствовал резкую боль в груди, его бросило в жар и начался озноб. Домой он вернулся совсем больным и слег. Через шесть дней, 19 сентября, он умер. Это совершенно поразило юного Цицерона. Речь Красса постоянно звенела у него в ушах. Случившееся не укладывалось у него в голове. Вместе с братом под вечер он отправился вновь в опустевшую Курию. В тоске он бродил по залу. Он подошел к той самой скамье, где сидел Красс, к тому месту, откуда он говорил в последний раз… И ему казалось, что вот-вот снова зазвучит его божественный голос. Но все было тихо. Неповторимый голос умолк навек. Мальчики вспомнили легенду о том, что самая красивая на свете птица — лебедь — перед смертью поет какую-то дивно прекрасную песню. Таким лебедем казался им Красс, и лебединой песнью была его чудная речь. Грустные, унылые они поплелись домой (De or, III, 1–7).

Для многих смерть Красса была горем. Но для Друза она явилась непоправимым ударом. Силой своего красноречия Красс защищал его от врагов. В тот последний свой день, уже в жару, когда смерть дышала ему в лицо, он сумел спасти и отстоять его. Теперь он был мертв. И Друз стоял один над пропастью.

Своими законами Друз стремился всех примирить, а на деле озлобил всех против себя. «Случилось обратное тому, на что он рассчитывал» (Аппиан). Сенаторы были раздражены тем, что им приходилось терпеть в Курии подле себя ненавистных всадников. Всадники же люто ненавидели его за то, что он решил положить предел их обогащению (Арр. B.C., I, 35). Но это было еще полбеды. Теперь за молодым реформатором по пятам ползла клевета, и клевета страшная. Дело заключалось в следующем. Италия была издревле населена племенами более или менее близкими римлянам по языку и по крови. Постепенно римляне подчиняли их себе и к III веку они все были покорены и получили статус римских союзников. Союзники сохраняли полную свободу внутри своих городов, не принимали в свои стены римские войска и не платили дани. Их подчинение римлянам заключалось в том, что, во-первых, они не могли воевать ни между собой, ни с кем-то за пределами Италии и, во-вторых, должны были во время войн поддерживать римлян. Союзнические отряды всегда были в римском легионе. Кроме того, они не могли участвовать в политической жизни Республики.

Сначала это положение вовсе не тяготило союзников. Они занимались политикой каждый в своем городке и им дела не было до Рима. Но теперь Рим стал владыкой вселенной. На Форуме и в Курии решались судьбы тогдашнего мира, а союзники не принимали в этом ни малейшего участия. Кроме того, они постепенно латинизировались. Это были те же римляне, только лишенные столичного лоска и изящества. И их возмущало, что они не уравнены в правах с римлянами. Союзники пытались несколько раз заговорить о даровании им римского гражданства. Но римляне и слышать об этом не хотели. И народ, и знать не могли допустить даже мысли, что каких-то италиков поставят на одну доску с римлянами. Сам всесильный Гай Гракх, который первым задумал эту реформу, вынужден был сам же отказаться от нее, хотя был в апогее своей власти, ибо понял — это будет конец его карьеры и его популярности. А Ливий Друз задумал дать союзникам права римского гражданства!

Он решил поставить этот закон отдельно, во вторую очередь. И сейчас готовился приступить к делу. Враги стали выставлять его намерения в самом черном свете. Говорили, что вожди союзников — отъявленные мятежники и враги Рима — днюют и ночуют в доме Друза. Говорили, что он в тайных сношениях с врагами Рима, совершенно недопустимых не только для римского магистрата, но просто для римского гражданина. А Филипп предъявил даже какие-то документы, из которых явствовало, что Друз замешан в заговоре союзников против Рима. Черное кольцо все теснее сжималось вокруг молодого трибуна. В эту злую для Друза минуту на него обрушился новый удар. Приближались Латинские празднества. В эти дни римский консул должен был совершать священнодействия на Альбанской горе вместе с представителями латинских общин. Ехать должен был консул Филипп. И вот союзники решили воспользоваться случаем, отделаться от Филиппа и тем избавить себя и Друза от всех бед. К несчастью для себя, они, очевидно, проговорились в разговоре с трибуном или он как-то догадался об их намерениях. Как бы то ни было, узнав, какая опасность угрожает его смертельному врагу, Друз, разумеется, почел своим долгом немедленно отправиться к Филиппу и предупредить его. А Филипп, выслушав его, кинулся в сенат и заявил, что Друз себя выдал: теперь-то уж совершенно ясно, что он состоит в тайном заговоре союзников — он изменник и государственный преступник (De vir. illustn, 66, 12). Такие речи не могли не подействовать на отцов.

Теперь Друзу оставалось одно средство спасения — взять назад свой законопроект о союзниках. Но этого сделать он не мог. Во-первых, он уже обещал это союзникам, а Ливий Друз согласился бы лучше десять раз умереть, чем нарушить слово. Во-вторых, он знал, что страсти накалились до предела, что союзники живут только надеждами на гражданство и, если теперь они обманутся в ожиданиях, нельзя ручаться ни за что. И он твердо решил не отступать. При этом он рассчитывал на необыкновенную любовь к себе народа, который готов был одобрить все, что бы он ни предложил.

Между тем его противники, воспользовавшись недовольством сената и недобрыми слухами, указали на одну формальную ошибку, допущенную при проведении его первых законов, и добились их отмены. Этого никогда бы не случилось, если бы жив был Красс! Друз встретил этот удар с необыкновенным достоинством и мужеством. Он сказал, что мог бы помешать отмене своих законов, воспользовавшись своим правом вето, «но он сознательно этого не сделает, так как ему прекрасно известно, что сделавших зло скоро постигает достойная кара. Действительно, раз его законы будут отменены, значит, отменен будет и его судебный закон. А если бы дело было доведено до конца, никогда не обвинили бы человека, который был неподкупен в жизни, а грабившие провинции получили бы достойное наказание за вымогательства. Поэтому те, кто из зависти отменяют его законы, своими действиями на самих себя навлекают опасность» (Diod., XXXVII, 10, 5).