Итак, Цицерон вновь вернулся в офис. И снова Карпинаций вручил ему книги, и снова оратор стал внимательно их читать. И вдруг он насторожился — на одной странице он заметил помарку. Очевидно, писец допустил ошибку: он соскоблил несколько букв и вписал другие. Я, говорит Цицерон, «впился глазами в книгу». Запись гласила, что фирма выплатила огромную сумму денег некому Гаю Верруцию. После второго «р» шло затертое и исправленное место. Цицерон начал листать книгу. У него было предчувствие, что на этом дело не кончится. Он не ошибся. В записях за следующий же месяц он снова увидел затертое место. Снова фирма выплачивала деньги Гаю Верруцию, и снова после второго «р» шло затертое и исправленное место. Это уже становилось любопытно. Цицерон продолжал чтение. Вскоре он нашел третью, четвертую, пятую записи. Их набралось несколько десятков. И во всех было одно и то же — фирма выплачивала деньги Гаю Верруцию и всегда после второго «р» шло затертое и исправленное место.

Цицерон поднял глаза от книги и спросил стоящего тут же Карпинация, кто такой этот Гай Верруций, с которым фирма вела такие крупные операции. Этот невинный вопрос произвел на откупщика ошеломляющее действие. Он покраснел как рак, язык у него прилип к гортани, и он стоял безгласный, недвижный, как столб. Видя, что от Карпинация толку не добьешься, Цицерон, не говоря более ни слова, взял книги и немедленно отправился к Метеллу. Он объявил, что привлекает Карпинация к суду за мошенничество. Стоит ли говорить, как это было неприятно Метеллу. Но делать было нечего. Он сам председательствовал на суде и, надо отдать ему справедливость, на сей раз не мешал судопроизводству и вообще вел себя вполне корректно.

На суд сбежалась чуть ли не вся Сицилия. Цицерон встал и изложил суть дела. Он показал судьям злополучные книги. А затем заявил, что, во-первых, этот загадочный Гай Верруций, очевидно, имел с фирмой очень крупные дела. Во-вторых, появился он в Сицилии в 73 году, а в 71-м таинственно исчез с острова. Ни до, ни после он в книгах не упоминается. В-третьих, он, обвинитель, не смог получить от Карпинация никаких внятных сведений об этом лице: кто он — промышленник, землевладелец или, быть может, разводит скот?

В этом месте собравшаяся толпа прервала его речь громкими криками. Они дружно завопили, что никто в Сицилии даже не слыхал имени Гая Верруция.

В-четвертых, продолжал оратор, он просит объяснить этот удивительный феномен — почему из месяца в месяц с писцом происходила странная вещь: как только дело доходило до имени Верруция, рука его неизменно делала одну и ту же ошибку?

Все эти вопросы были обращены к Карпинацию. Но с таким же успехом Цицерон мог бы беседовать со столбом. Откупщик так и не вышел из шокового состояния — он стоял унылый и безмолвный, трясясь от страха.

В таком случае, сказал Цицерон, он может ответить сам. Гай Верруций — это Гай Веррес. Он стоял за ростовщическими операциями фирмы. Несчастные, которые занимали деньги у фирмы, чтобы отдать их Верресу, не догадывались, что занимают у него же и отдают с огромными процентами.

Суд признал правоту Цицерона. С книг тут же снята была точная копия, она была заверена, запечатана и вручена Цицерону. Оратор представлял себе, какой эффект произведет эта книга в Риме на суде.

— Принесите и раскройте копии книг, — скажет он. — …Видите имя Верруция? Видите, что первые буквы не тронуты? Видите, как последние буквы имени, самый Верресов хвостик, точно в грязь, погрузился в помарку? Вы видите, судьи, каковы эти книги, что ж вы ждете, чего вам больше спрашивать? Да и сам ты, Веррес, чего сидишь, чего ждешь? Тебе придется или объяснить нам, кто такой этот Верруций, или признаться, что Верруций — это ты (II, 2, 186–191).

После этого он повернется к Гортензию и скажет:

— Прежних ораторов, Крассов и Антониев, хвалили за то, что они умели… красноречиво защищать обвиняемых. Но они имели преимущества перед нынешними ораторами не только в умственном отношении, им благоприятствовали сами обстоятельства. В то время никто не был так преступен… Но что теперь делать его защитнику Гортензию?.. Как поступили бы в отношении этого человека все Крассы и Антонии? Одно, я думаю, могли они сделать, Гортензий: отказаться от защиты и не марать своей чистой репутации грязью другого (II, 2, 190–192).

Мы видим, что лаврам Цицерона мог бы позавидовать сам Шерлок Холмс. Вот так, шаг за шагом, сопоставляя показания свидетелей, отыскивая документы и буквально из-под земли находя улики, оратор постепенно восстановил полную картину этого преступного наместничества.

Едва ли не главной обязанностью наместника было творить суд в провинции. И Веррес вовсе не пренебрегал этой обязанностью. Напротив. Занимался этим, пожалуй, даже чересчур усердно и рьяно. Но занимался так, что Цицерона постоянно мучили сомнения — ему все время казалось, что несмотря на сотни свидетелей, несмотря на неопровержимые документы, судьи все-таки ему не поверят, настолько все выглядело чудовищно и дико.

Начнем с того, что римского наместника сопровождала в провинции целая свита, так называемая преторская когорта. Состояла она обыкновенно из знатных римлян. Они не только помогали наместнику и исполняли его поручения, но образовывали при нем своеобразный совет, к которому он обращался в затруднительных случаях. Но у нашего наместника все обстояло совсем по-иному. Вначале он действительно имел при себе такую когорту. Но вскоре все разбежались. Его бросили легаты; бросил даже собственный зять.

Хотя служба у Верреса могла бы их озолотить, они бежали, не желая навек замарать свое доброе имя (Verr., II, 2, 49).

Но наместник не очень тужил по этому поводу. У него была теперь другая, собственная когорта, особого чекана. В нее входил прежде всего его врач Корнелий. То был грек, родом из Перг. Настоящее имя его было Артемидор. Он заслужил глубокое уважение и искреннюю симпатию Верреса тем, что в свое время помог ему обокрасть свой родной город. Веррес взял этого мужественного человека с собой в столицу и выхлопотал ему римское гражданство у Суллы. Так он стал Корнелием[42] (II, 2, 54). Потом был еще один подающий большие надежды художник Тлеполем родом из Кибиры. Он обокрал храм в родном городе и тоже стал Корнелием. И еще какой-то гадатель. Тут «не было ни одного римского гражданина, были лишь святотатцы греки, сделавшиеся негодяями давно, Корнелиями недавно» (II, 2, 54; 69).

Но главным лицом при Верресе, его первым министром, генералом этой доблестной когорты был грек Тимархид. Этот человек, говорит Цицерон, был для Верреса настоящей находкой, даром судьбы. Казалось, он специально был создан, чтобы стать его помощником. То был не какой-нибудь заурядный жулик. Нет. Это был гениальный мошенник и пройдоха. Кажется, только Плавт умел рисовать такие удивительные характеры. В его голове всегда роились гениальные идеи. Он строил головокружительно смелые планы. Словно великий полководец, он обдумывал каждую деталь, слал в бой тяжелую пехоту и стремительную конницу. «Он придумывал удивительные в своем роде способы воровать», — замечает Цицерон. Он находил богача, которого можно было бы обобрать. Затем буквально из-под земли доставал его врагов, строил их в боевой порядок и вел в бой. У него была целая армия платных обвинителей и доносчиков. А какой нюх у него был на хорошеньких женщин! Как умел он с ними говорить! Тут с ним не могла бы тягаться ни одна самая опытная сводня. Он сразу умел познакомиться, завязать разговор, навести его на нужную тему, вовремя ввернуть комплимент, слегка припугнуть, а потом посулить златые горы.

Естественно, он без труда мог обвести вокруг пальца своего патрона. Тот был неловок, неуклюж, шел напролом. В нем не было ни изворотливости, ни хитрости. Это был, замечает Цицерон, скорее разбойник, чем вор. Тимархид же ежедневно развертывал перед ним план кампании и доставлял ему прелестных любовниц. И вот этот проворный маленький катерок тащил за собой на буксире тяжелую грузную баржу — тугодума-патрона. Веррес в конце концов уже шагу не мог без него ступить. Ясно, что верный слуга не забывал о себе. Он «не только подбирал монеты, которые ронял тот», ему не только доставались самые обольстительные из добытых им красавиц, нет. «В продолжение трех лет царем Сицилии был Тимархид; во власти Тимархида находились дети, жены, собственность и все состояние старых и верных союзников римского народа» (II, 2, 134–135).