Но, скажут, верно нужда или долги толкнули его на этот безумный поступок. Верно, он разорился и должен был пойти с семьей по миру. Ничего подобного. Он был богат, процветал и не продал ничего. Ничего, кроме родовых статуй. Еще более странно. Однако иногда самые обеспеченные, самые почтенные люди теряют голову при виде золота. Кто знает? Вдруг наместник предложил ему такую сумму, что он позабыл все на свете. О, это очень легко проверить по документам. Там зафиксировано, за какую сумму продал семейных богов Геюс. Что же это за сказочные деньги, которые его соблазнили? Оказывается, Пракситель был куплен за 1600 сестерциев. (Это приблизительно, как если бы в наши дни кто-нибудь купил подлинного Леонардо или Ван Гога за тысячу рублей.) Чтобы оценить эту сумму, говорит Цицерон, стоит вспомнить, что недавно в Риме проходил аукцион, где небольшую медную статую — не Праксителя, нет, а средней руки ваятеля! — продали за 40 тысяч сестерциев (II, 4, 11–14).

Что же это такое? Что за чудо? Давайте спросим самого Геюса. Этот человек не только дал показания Цицерону, но поехал с ним в Рим. Он твердо и печально говорит, что ни за какие деньги не продал бы святыни, что у него их отняли, а не купили (II, 4, 17–18).

Но разве не оказались в руках Верреса груды сокровищ, о покупке которых нет ни единой записи? Разве в Центурипах он не завладел украшенной драгоценными камнями сбруей самого царя Гиерона? Хотя ее несчастный владелец, зная страстную любовь наместника к искусству, прятал ее у приятеля. И таких случаев не один, а сотни.

И тут у Цицерона возникли тяжелые недоумения. Первое. Каким чудом Веррес всегда находил сокровища? Ведь сицилийцы не только не выставляли свои драгоценности напоказ, как они делали при прежних наместниках, но тщательно прятали их в чуланы, в темные кладовые, потайные клети. И потом как-то не верилось, чтобы Веррес, этот боров, совершенно утративший всякое сходство с человеком, вдруг стал разбираться в искусстве! Цицерону казалось, что он вряд ли способен был отличить картину Апеллеса от шедевра маляра, красившего стену трактира. И оратор проник в эту тайну.

Был в Малой Азии город Кибира. Там жили два брата грека. Оба они были причастны к искусству — один лепил, другой рисовал. Но однажды они решили ограбить храм и их блистательная карьера прервалась. Они бежали и прибились к Верресу, к которому как магнитом тянуло подобных людей. Верресу они очень нравились: он восхищался их знаниями и талантами и взял к себе на службу[46]. «Они удивительным образом, точно охотничьи собаки, умели выслеживать и вынюхивать… Лишь только он приезжал в какой-нибудь город, он немедленно спускал с цепи кибирских псов… Если они находили большую вазу или вообще крупную дичь, они радостно несли ее ему, но если им не удавалось напасть на след такого крупного зверя, то они хватали, по крайней мере… мелкую дичь — блюда, чаши, кадильницы» (II, 4, 29–33; 47).

Они-то объясняли патрону, что ценно, а что нет. А о том, как они исполняли свои обязанности, герой наш хорошо узнал в Лилибее. В этом городе у него был близкий друг, звали его Памфил. У этого Памфила наместник отнял старинный и очень красивый металлический кувшин, которым тот весьма гордился. «Памфил, — говорит Цицерон, — вернулся домой печальным и расстроенным, что у него отняли такой драгоценный сосуд, доставшийся ему от отца и предков, сосуд, который он употреблял в праздники для приема гостей. «Сидел я в своем горе дома, — рассказывает он, — вдруг является раб и приказывает мне немедленно нести к пропретору кубки»». Дело в том, что у Памфила хранились два кубка, очень древние, чудесной работы, которые он берег как зеницу ока. И вот, оказывается, наместник проведал о них!

Бедняга чуть не заплакал. Но делать было нечего, с тяжелым сердцем, вздыхая, он своими руками завернул кубки, уложил их и поплелся к наместнику. Когда он пришел, Веррес почивал. В приемной расхаживали братья-кибираты. Завидев вошедшего, они так и кинулись к нему.

— Где кубки, Памфил?! — закричали они и буквально вырвали у него из рук сверток.

Развернув его, они стали рассматривать кубки, подносили их к свету, поворачивали во все стороны и поминутно ахали, восторгаясь тонкой работой. Памфил не выдержал — слезы брызнули у него из глаз, он застонал и запричитал. Братья-кибираты оторвались от кубков, несколько минут глядели на него в упор и вдруг спросили:

— Что дашь ты нам, чтобы они остались у тебя?

Короче говоря, у несчастного Памфила потребовали тысячу талантов. Он колебался, но тут из соседней комнаты послышался голос Верреса — он проснулся и требовал кубки. Памфил наскоро прошептал, что согласен на все. Киби-раты кивнули и с кубками в руках отправились к Верресу. Тот сразу же протянул руку, схватил их и с жадностью стал разглядывать. Но кибираты сказали, что кубки при ближайшем рассмотрении их разочаровали — грубая неискусная работа, совершенно недостойная уникальной коллекции наместника. «Мне и самому так показалось», — важно ответил пропретор и велел отдать кубки владельцу. «Таким образом, Памфил унес свои кубки домой» (II, 4, 30–32).

В Лилибее произошла и другая в высшей степени удивительная история. Веррес узнал, что у одного из тамошних жителей Диодора очень много изделий прекрасной работы, в том числе замечательные серебряные кубки. Он немедленно потребовал это серебро себе. Но Диодор отвечал, что серебра у него при себе нет — он оставил его в городе Мелите. А Мелита была вне Сицилии, то есть находилась не во власти Верреса. И что же? Наместник, не долго думая, отправляет гонцов в Мелиту и требует себе серебро! Но Диодор не стал дожидаться конца этой истории. По примеру Гераклия, Эпикрата и многих других, он бежал в Рим.

Узнав о его исчезновении, наместник плакал как ребенок. Он кричал, что его обидели, ограбили, отняли серебро. Наконец он несколько успокоился и прибег к своему коронному номеру — какой-то очередной агент Тимархида возбудил против Диодора судебное дело. «По всей Сицилии разнеслась весть, что из-за страсти к резному серебру людей обвиняют в уголовных преступлениях». Тем временем Диодор достиг Рима. Весть о его деле облетела столицу. Веррес получил письмо от своего отца. «Все знают об этом, все возмущены. В своем ли ты уме?» — вопрошал тот. Веррес был испуган и тотчас замял дело (II, 4, 38–42).

Но что перечислять граждан, которых Веррес ограбил и у которых отнял вазу или кубки? Не угодно ли посмотреть, как он ограбил целые города?

Есть в Сицилии на самом побережье небольшой городок Галунтия. «Приблизившись к Галунтии, наш трудолюбивый и добросовестный наместник не пожелал лично войти в город, так как подъем был труден и крут, а распорядился призвать к себе галунтийца Архагата… Ему он велел немедленно снести к берегу моря все резное серебро равно и коринфские вазы, находящиеся в Галунтии». Удрученный Архагат взобрался в город и объявил согражданам печальную весть. «Опасность была велика: сам тиран не уходил дальше, а все ждал под городом, лежа в носилках у моря… Можете себе представить, какая беготня началась в городе, какие крики, какой плач женщин; кто увидел бы это, мог подумать, что троянского коня ввезли в город, что город взят. Здесь уносят вазы без футляров, там вырывают сосуды из рук женщин, во многих местах ломают двери, сбивают замки… Все было доставлено Верресу; на сцену явились братья-кибираты». Добыча была собрана и увезена морем.

Так же он обобрал Катину, Центурипы и Агирии.

— Видела ли когда-либо, судьи, какая-либо провинция такую метлу? Случалось, правда, что наместники, сговорившись с магистратами общин, в строжайшей тайне укрывали какой-либо кусок общественной казны… и все-таки они подвергались осуждению.

Но Веррес презирал подобные недостойные уловки, такую низкую трусость — он вел себя уверенно, смело, как настоящий пират (II, 4, 50–53).

Несколько иначе разворачивались события в городе Агригенте. Там был храм Геракла. Внутри находилась медная статуя бога. В свое время она привела Цицерона в восхищение. Это, говорит он, было «едва ли не самое прекрасное изо всех произведений искусства, виденных мной». Тысячи паломников ежедневно приходили к этой статуе, так что губы и подбородок ее были стерты — так много людей ее целовали. Когда Веррес узнал об этом, у него даже глаза разгорелись — ему захотелось немедленно приобрести статую для своей коллекции.