Но наконец все-таки настал день, когда флот пришлось спустить на воду. Хотя, честно говоря, флотом он был только на словах, на деле же — набором пустых кораблей. Кто же встал во главе этой флотилии, чтобы вести ее в бой против пиратов? Веррес? Нет. Время было летнее и наместник не стал покидать пляж. Тогда, вероятно, какой-нибудь римский офицер, который своей опытностью хоть отчасти мог искупить недостаток воинов? Опять-таки нет. Во главе стал сиракузец Клеомен. Мы уже видели, что наместник избегал своих соотечественников — и в когорте, и в суде у него были одни греки. И все-таки такого еще не бывало — во главе войска в провинции всегда ставили римлян. Чем же заслужил Клеомен такую неслыханную честь? Быть может, то был искусный стратег? Ничего подобного. Причина была иная, гораздо более романтическая. Жена Клеомена была близким другом наместника и вместе с ним удалилась в палаточный лагерь. Естественно, муж стал для Верреса ближе брата. И все-таки, как ни благороден, как ни деликатен был Югеомен, иногда Верресу казалось, что он, пожалуй, лишний. С другой стороны, он горел желанием вознаградить своего друга за всегдашнее великодушие. Вот как случилось, что Клеомен сделался адмиралом.

Итак, великая армада вышла в море. Когда она огибала мыс, на пляже появился Веррес в ярко-красной накидке. Со всех сторон его заботливо поддерживали красотки. Он помахал на прощание рукой и удалился в палаточный лагерь (II, 5, 82–86).

Читатель помнит, что все содержание матросов Веррес брал себе. И вскоре выяснилось, что кормить их абсолютно нечем. Воины буквально умирали с голоду. Наконец армия высадилась у мыса Пахин. Матросы стали разрывать землю, откапывали корни диких пальм и тут же поедали их. Между тем оказалось, что и Клеомен не чужд был мечтам о славе. Сделаться таким, как Веррес, — вот что было целью его честолюбивых стремлений. Он давно потихоньку стремился во всем подражать своему знаменитому другу. И вот сейчас Клеомен почувствовал, что он здесь царь и бог. Он велел расположиться у Пахина — и кто бы мог подумать! — разбить на пляже палаточный лагерь. Здесь он обосновался и зажил царственно, подобно своему кумиру, — то есть пил дни и ночи напролет. И вот, когда матросы глодали дикие корни, а Клеомен нежился на пляже, вдали показались пиратские суда.

При виде их Клеомен разом протрезвел и задрожал от ужаса. Но тут он вспомнил, что Пахин — сильная крепость. Надо срочно послать туда за помощью — и все будет в порядке. Увы! Адмирал забыл, что его обожаемый патрон давно уже отправил всех солдат в отпуск за свой счет. Крепость была пуста. Но Клеомен и тут не растерялся. Напротив, в минуту опасности он ощутил прилив энергии. Он вскакивает, велит поднять паруса на адмиральском судне, взбегает на борт, приказывает обрезать канат якоря и… на всех парах несется в сторону, противоположную пиратам.

Оставленные на произвол судьбы воины сначала хотели было дать отпор врагу. Но это было чистейшим безумием. У них не было ни руководства, ни опыта в военном деле, ни сил. Не говоря уже о том, что они едва держались на ногах от голода. Им оставалось только последовать примеру своего вождя.

То было захватывающее зрелище. Суда неслись, как птицы. За ними по пятам летели пираты. Впереди мчался Клеомен. Наконец вдали показался берег. Адмирал велит причалить, выпрыгивает из корабля и удирает прочь, как заяц. За ним выпрыгивает вся команда и все несутся, словно это олимпийское состязание в беге. Когда пираты подошли к берегу, перед их глазами были только беспомощно барахтающиеся на мелководье пустые корабли. Это и был великий флот римского народа! Капитан пиратской флотилии распорядился его сжечь.

«Поздней ночью известие об этом грозном несчастии было доставлено в Сиракузы». Граждане, все как один, вскочили с постели и выбежали из домов. Замелькали факелы. Началось смятение. И неудивительно. Город был беззащитен. А пираты могли нагрянуть с минуты на минуту. Все спрашивали:

— Где адмирал Клеомен?

Но о нем не было ни слуху ни духу. Добежав до Сиракуз, адмирал юркнул в свой дом, затворил окна и двери и не показывал наружу даже носа. Шум и тревога усилились. Площади были полны народу. Только наместник спал сном праведника. Дело в том, что он лег совсем недавно. Глухой ночью жители услышали звуки музыки и веселые голоса и, выглянув, увидели, как дамы с трудом ведут наместника во дворец. Наш великий полководец, говорит Цицерон, был вообще строг. В такие ночи, когда он был столь утомлен, никто не смел его тревожить. Но в ту ночь ему все-таки пришлось встать раньше времени.

Толпа с криками окружила дворец. Поднялся такой невероятный шум, что даже Веррес проснулся. Спросонья он велел немедленно позвать к себе Тимархида. Долго верный оруженосец пытался втолковать патрону, что происходит — Веррес совершенно ошалел после бурной ночи. Наконец он как будто что-то понял. Потребовал плащ, наскоро завернулся в него и, пошатываясь, вышел на крыльцо. Первые лучи солнца уже озаряли сиракузские кровли.

При виде наместника толпа заревела. Припомнили ему его пляж, его попойки, «посыпались имена его любовниц, послышались громкие вопросы, где он пропадал столько дней подряд». Растерянный наместник стоял в полном остолбенении, не говоря ни слова. Толпа разъярялась все больше. Казалось, еще минута — и его разорвут в клочья. Но именно надвигающаяся опасность спасла его. Солнце уже всходило. Все вспомнили, что пираты могут вот-вот явиться, и, бросив Верреса, который все еще стоял на крыльце в полном оцепенении, кинулись с оружием в руках оборонять крепость.

Пираты между тем двигались прямо на Сиракузы. Минута — и их корабли вошли в гавань.

— Когда я говорю «в гавань», я хочу этим сказать, что они проникли в город, и даже в самый центр города. Дело в том, что сиракузская гавань находится не где-нибудь на окраине города, а окружена городом.

Вероятно, иронически замечает Цицерон, они были наслышаны о красоте Сиракуз и «сказали себе, что если им не удастся посмотреть на них в наместничество Верреса, то придется распрощаться с этой надеждой навсегда». Итак, пираты были в самом центре города. Они медленно плыли среди улиц и площадей и с громким хохотом кидали на берег корни диких пальм, этот ежедневный рацион сицилийских матросов! Совершив этот блистательный рейс и вдоволь насмеявшись над наместником, пираты спокойно удалились (II, 5, 62—100).

Сиракузы опять были на грани бунта. Тем более что среди толпы появились капитаны, которые рассказывали, что причиной несчастья было то, что большую часть солдат отпустили в отпуск, а оставшиеся умирали с голоду. Да еще адмирал удрал, как заяц. Верресу донесли, о чем болтают на площади. Наместник смертельно испугался. Он боялся вовсе не бунта — о нем он и не думал. Он страшился суда, неминуемого суда, который ждет его в Риме. И тогда он велел позвать к себе капитанов. Когда они пришли на зов, он строго велел им прекратить свои возмутительные речи и перестать чернить имя наместника. Более того. Он приказал составить бумагу от имени капитанов, где эти пустые слухи опровергались. На бумагу он поставил печать.

Веррес всегда был немного наивен. Вот и сейчас — получив бумагу, он совершенно успокоился и повеселел. Но, когда он с сияющим видом показал этот документ своим друзьям и собутыльникам, они разразились хохотом. Давясь от смеха, они спрашивали: неужели он серьезно думает, что этот «документ» подействует на римских присяжных? Веррес растерялся и вновь струсил. Он понял, что погиб и у него остается только одно средство к спасению. Этот «кровожадный и сумасбродный» человек решил, что он должен свалить всю вину на капитанов и убрать этих страшных свидетелей, иначе он будет раздавлен их показаниями.

— Тут, правда, возникло следующее затруднение: «Как быть с Клеоменом? Могу ли я наказать тех, кому я велел слушаться его, и освободить от кары того, кому я вверил начальство? Могу ли я казнить тех, кто последовал за Клеоменом, и помиловать Клеомена, который приказал им бежать за ним?…Нет, Клеомен погибнет».