I

В 1953 году Килиан покидает заснеженные горы и вместе с братом Хакобо едет в неизведанную землю, далекую и экзотическую, на остров Фернандо-По. В глубине пышного и обольстительного острова его ждет отец, давний работник поместья Сампака, где выращивают лучшее в мире какао.

В вечно зеленой, теплой и сладострастной колонии живут легко, в отличие от закостенелой и серой Испании; братья вместе выращивают идеальный какао из поместья Сампака; замечают различия и сходство культуры местного населения и колонизаторов; познают значение дружбы, страсти, любви и ненависти. Но один из них пересечет запретную черту.

В 2003 году Кларенс, дочь одного брата и племянница другого, решает узнать тайну своего происхождения, погружается в разрушительное прошлое Килиана и Хакобо и смахивает пыль с их тайны.

Лус Габас

Пальмы в снегу

Моему отцу Пако,

за пылкую страстность, с которой он прожил жизнь,

и Хосе Эспаньолу,

за то, что он страсть моей жизни.

Благодаря им обоим и появился этот роман.

Моей матери М. Лус

и моим сёстрам Хемме и Мар,

за их неизменную и бесконечную поддержку.

А также Хосе и Ребеке,

которые росли вместе с этими страницами.

Этой ночью вы будете любить друг друга с самой безнадёжной страстью, ибо знаете, что это последняя ваша ночь. Больше вы никогда не увидитесь.

Никогда.

Это невозможно.

Вы будете целовать и ласкать друг друга так неистово, как только могут двое отчаявшихся людей, стремясь запечатлеть запах, вкус и самую сущность друг друга.

Проливной тропический ливень яростно барабанит по зелёным перилам открытой галереи, на которую выходят двери комнат, заглушая ваши неистовые стоны. Вспышки молний порой пронзают темноту в тщетных попытках осветить спальню.

«Позволь мне видеть тебя, касаться, ощущать хоть минутой дольше...»

В углу комнаты — два потрепанных кожаных чемодана, на спинке стула — габардиновый плащ. Пустой шкаф с раскрытыми настежь дверцами. На столе — шляпа и фотография. На полу — одежда из небеленого полотна. Кровать под свисающей с потолка москитной сеткой, превращённая в любовное гнездышко. На кровати — два обнаженных тела, сжимающие друг друга в объятьях.

Это случится восемнадцать лет спустя.

Можно было бы бросить вызов опасности и принять решение остаться.

Или вообще никогда не приезжать сюда. И тем самым избежать этого дождя — проклятого дождя, что неизменно сопровождает тебя в самые печальные минуты жизни.

Тогда бы эта ночь не была бы для тебя столь непроглядной.

Капли дождя барабанят по стеклу.

А она...

Она могла бы не посмотреть в твою сторону, если бы знала, что лучше этого не делать.

Тогда бы эта ночь не была для неё столь мучительно ясной, столь жестоко однозначной.

Тихий и спокойный дождь падает на предметы и мягко скользит по ним как слезы, наполняя воздух заразительной меланхолией. Ночной ливень угрожающе напоминает, что ни к кому не цепляется, что даже земля не может его поглотить, и он умирает в тот же миг, когда падает капля.

Много ночей вы наслаждались своей любовью — спокойной, нежной, чувственной, мистической. А также свободой и возможностью открыто любить друг друга.

Но этого вам было мало.

Теперь у вас осталась одна эта ночь и тысячи дождевых капель с ураганным натиском.

Причини ему боль! Царапай его кожу ногтями! Кусай его, облизывай! Вдыхай его запах!

Вам придётся как-то жить дальше, страдать, потому что не смогли преодолеть обстоятельств. Страдать в разлуке, с которой вынуждены смириться, с проклятым расставанием.

Возьми ее душу, ороси своим семенем ее тело, пусть даже знаешь, что оно не прорастет.

«Я уезжаю».

«Да, ты уезжаешь».

«Но ты навсегда останешься в моем сердце».

Навсегда.

Раздаются два резких сухих удара в дверь, потом — тишина, а затем ещё два удара. Хосе всегда был пунктуальным. Нужно спешить, или опоздаешь на самолёт.

Но ты не в силах спешить. Вы не в силах оторваться друг от друга. Вам хочется лишь плакать. Закрыв глаза, вы погружаетесь в атмосферу нереального.

Время, выделенное вам судьбой, закончилось. Оно не вернётся, и ничего не поделать. Вы уже много раз говорили об этом. Бесполезно плакать: жизнь такова, какова она есть. Возможно, случись это в другом месте, в другую эпоху... Но мы не выбираем, где и когда родиться, не выбираем семью и судьбу. Мы можем лишь любить, несмотря на все преграды и трудности.

Вы всегда знали, что рано или поздно этот день настанет, вот он настал, и теперь нужно спешить; вам не удастся попрощаться при свете дня, не будет никаких обещаний скорого возвращения.

На сей раз это будет поездка в один конец.

Ты встаёшь с постели и начинаешь одеваться. Она по-прежнему сидит, провалившись спиной к стене, обхватив колени руками и упираясь в них подбородком. Наблюдает за твоими движениями, а потом закрывает глаза, желая сохранить в памяти каждую линию твоего тела, каждый твой жест, каждый завиток волос. Но вот ты уже одет; она встаёт и подходит к тебе. Единственная ее одежда — ожерелье на шее: тонкая полоска кожи и на ней — две раковины. Одна из них — каури, маленькая блестящая ракушка размером с миндальный орех. Другая — столь же маленькая ископаемая ахатина.
Она снимает ожерелье и надевает его тебе на шею.

— Оно подарит тебе счастливую судьбу и процветание, — говорит она.

Ты обнимаешь ее за талию сильными руками, крепко прижимая к себе, вдыхая запах ее волос и кожи.

— Моя судьба закончилась здесь и сейчас.

— Не отчаивайся, — отвечает она. — Хоть я никогда тебя не увижу, не смогу к тебе прикоснуться, но моя частичка навсегда останется с тобой.
Ее большие глаза, хоть и полные смущения, излучают непоколебимую уверенность. Ей хочется верить, что их не разлучит даже смерть, что когда-нибудь они снова встретятся и будут вместе — там, где нет ни времени, ни спешки, ни запретов.

Твои пальцы скользят по раковинам ожерелья. Каури гладкая, как ее кожа, и блестящая, как ее зубы. Отверстие раковины похоже на безупречной формы влагалище — вход в мир блаженства и, увы, выход из него.

— Неужели эта маленькая ахатина сможет защитить меня от ударов судьбы?

Она улыбается, вспоминая вашу первую ночь.

— Ты сильный, как сейба, и гибкий, как королевская пальма. Ты выдержишь любые удары; никакая буря тебя не сломит. Твои корни крепко держатся за землю, а крона устремлена ввысь.

Снова два быстрых сухих удара в дверь, снова короткое молчание, и вновь два удара. Чей-то тихий голос пробивается сквозь бурю:

— Идём же, умоляю! А то будет поздно.

— Уже иду, Озе. Подожди минутку!

Всего одну минутку — на прощание, но за ней последует другая, а потом ещё и ещё...

Она тянется за платьем. Ты пытаешься ей помешать.

«Оставайся как есть, голой. Дай мне ещё посмотреть на тебя...»

Теперь на ней нет ожерелья-талисмана. Неужели у тебя нет ничего для неё на память?

На столе лежит твоя шляпа, которая больше никогда не понадобится, и фотография, где вы вдвоём.

Ты берёшь чемодан, ставишь его на стол, открываешь и достаёшь из внутреннего кармана ножницы. Затем сгибаешь фотографию пополам, проводишь ногтем по сгибу и разрезаешь вдоль.

Протягиваешь ей ту половинку, где ты стоишь во дворе, опираясь на капот грузовика.

— Вот, возьми. Вспоминай обо мне, как будто я рядом, а я буду вспоминать о тебе.

Ты смотришь на другую половинку, с которой улыбается она, и прячешь в нагрудный карман рубашки.

— Моё сердце не выдержит... — рыдание мешает тебе продолжать.

— Все будет хорошо, — лжет она.

Лжёт, потому что знает: она будет страдать всякий раз, проходя через двор или входя в столовую, или кладя руку на белые перила элегантной лестницы. Она будет страдать всякий раз, как услышит название страны, куда ты уехал. Будет страдать всякий раз, как услышит шум двигателей самолёта.

Будет страдать всякий раз, когда за окном идет дождь, как этой ночью.

«Все будет хорошо...»

Ты сжимаешь ее в объятиях, прекрасно зная, что ничего хорошего уже не будет.

В ближайшие секунды ты возьмёшь свои чемоданы и плащ, затем снова ее поцелуешь с невыразимой страстью, и пойдешь к двери. Но тут она окликнет тебя, и ты остановишься.

— Подожди! Ты забыл свою шляпу!

— Там, куда я еду, она мне не понадобится.

— Но она будет напоминать о том, как ты жил все эти годы.

— Не хочу. Оставь ее себе. Пусть лучше она напоминает обо мне.

Ты подойдёшь и, наконец, поцелуешь её в последний раз — нежно, жадно и долго. На мгновение глянешь ей в глаза. Вы оба закроете веки и стиснете зубы, чтобы не плакать. Ты нежно коснёшься её щеки, откроешь дверь, которая закроется за тобой со звуком, похожим на выстрел. Она прижмётся к двери и горько заплачет.

Ты уйдёшь в ночь, и тебя поглотит буря, и тебе не захочется, чтобы она стихла хотя бы на миг.

— Спасибо, Озе, — говоришь ты. — Спасибо, что был со мной все эти годы.

Это первые слова, которые ты произносишь, выйдя из комнаты и направляясь в аэропорт. Они звучат странно для тебя, как будто не ты их произнес. Все кажется незнакомым: дорога, здания, сборный металлический терминал, люди, которые перемещаются вместе с тобой.

Все кажется таким нереальным.

— Не за что, — отвечает удручённый Хосе, кладя руку тебе на плечо.

Слезы блестят на его глазах, окружённых глубокими морщинами. Этот человек с самого твоего приезда был тебе вместо отца. Его зубы беспощадно напоминают о времени: зубов у него поубавилось за минувшие годы. Когда отец упоминал о Хосе в письмах или когда рассказывал истории из своей жизни, сидя у огня зимними вечерами, он неустанно повторял, что никогда не встречал таких безупречных белых зубов. Как же давно это было — целая вечность прошла!

Вот и все.

Ты больше никогда не увидишь Хосе.

Запах, пьянящий запах неувядающей зелени, щедрой природы, звуки торжественных песнопений, суета праздников, непрестанная жара и благородство друзей, таких, как Хосе, уходят все дальше. Ты больше не принадлежишь этому миру. С той самой минуты, когда ты поднимешься по трапу самолёта, ты станешь для него опотто — чужестранцем.