ни, имевших огромное влияние на углубление его пи­

сательского самосознания. Это — смерть, тотчас после рож­

дения, его ребенка и смерть его отца. Обе эти личные по­

тери — желанного ребенка, который жил несколько ча­

сов 30, отца, которого он всю жизнь не видел 31, пережи­

ты им были как тяжелые правонарушения космического

порядка, усилив общее сознание неблагополучия мира,

обострив его одиночество, из которого он искал выхода,

и озлив его порывы на волю из клетки.

Первым по времени его порывом были его статьи в

«Золотом руне». Публицист в нем жил крепко. Студенче­

ской его работой было исследование о Болотове. Страни­

цы «Золотого руна» были первые, на которых он мог про­

думать свои мысли. Он не смутился тем, что его голос

прозвучал из цитадели купеческого эстетизма. Начал он

свою работу в «Золотом руне» с теоретической статьи

«Слова и краски» (если память не искажает названия, но

смысл тот), в которой цитировал мои стихи 32. Помню, с

лукавой и доброй улыбкой показал он мне этот номер. Но

не об эстетике хотел он говорить. Он обложился зелеными

книжками «Знания», презираемого у эстетов, внимательно

перечел всю беллетристику реалистов и дал ряд очерков

о Горьком и других 33. Это был прямой шаг на волю из

узкого круга эстетизма, который его душил. Внутри кру­

га статьи были встречены с враждебным недоумением.

Вне круга они не получили эха, потому что «Золотое

руно» не доходило до широкого читателя. Круг был на­

столько узок, что, помню, когда я мог поехать к Льву

Толстому, мне вбивалось в голову, что это неприлично.

Печататься можно было только в «Орах», «Грифе»,

337

«Скорпионе». С трудом принимался «Шиповник». И вот в

этом воздухе прозвучал вдруг отчетливый, всем напере­

кор, голос Блока о реалистической литературе. Этот голос

заглох, и статьи сыграли значение только для Блока, как

проверка самого себя.

Опять его энергия ушла вглубь. Стала нарастать тема

«Руси», которая впоследствии дошла до «Скифов». Свое­

образное народничество Блока вскоре выразилось в его

переписке с Клюевым. Одной из своих знакомых он писал

в то время: «Сестра моя, Христос среди нас. Это — Нико­

лай Клюев» 34. Мессианство в России, высокая предна­

значенность ее народа и жажда найти и утвердить свою

личную близость с народной стихией — вот дорога, на ко­

торую выходил Блок из эстетики.

Мы часто говорили с ним об Александре Добролюбове,

«ушедшем в народ». Он любил Ивана Коневского. И при

редких приходах в город Леонида Семенова, тоже ушед­

шего в деревню, он всегда с ним виделся. Его взволновал

Пимен Карпов 35. В Клюева он крепко поверил. Благода­

ря тому, что Клюев целиком использовал Блока в ранних

своих стихах, он казался Блоку родным. Блока не могло

не радовать, что его слово пустило корни в народ, вопло­

щением которого казался и показывал себя Клюев. В этих

настроениях подошел Блок к первому своему опыту боль­

шого театра — «Песне Судьбы».

Все, о чем я сейчас пишу, и статьи, и пьесы, и поэма,

давались Блоку с большим трудом. Работать он умел и

любил. Знал высшее счастье свободного и совершенного

творчества. «Снежная маска», «Двенадцать» и многие

циклы писал он в одну ночь 36. Но на пьесы и поэму он

тратил огромные силы.

Но не было и не могло быть тогда театра, который дал

бы ему возможность развиться в драматурга. «Песню

Судьбы» Блок непременно хотел ставить в Художествен­

ном. В результате долгих переговоров постановка все-

таки не состоялась. (То же повторилось через несколько

лет с «Розой и Крестом».) Эта неудача была тяжелым

ударом для Блока. Неудача на премьере не испугала бы

его. Но невозможность постановки подрывала его драма­

тургию. Круг был заколдован. Опять разбивалось на му­

чительные строфы возлелеянное им сокровище, и боль­

шие замыслы дробились на лирические циклы.

Театральные техники могут сколько угодно рассуж­

дать о несовершенстве пьес Блока. Но то, что он видел на

338

сцене только «Балаганчик» и, кажется, «Незнакомку», ле­

жит клеймом позора на его эпохе, па ее культуре. Блок

мог создать театр. Помню, с какой любовью перевел он

«Действо о Теофиле» для дризеновского Старинного

театра, как волновала его атмосфера театра. Романтиче­

ская лирика неминуемо разрешается театром. Из проти­

воречия между вечным идеалом и остро наблюдаемой ре­

альностью родится ирония (путь Гейне, которого любил

и переводил Блок, и его личный путь), которая может

вырасти в сатиру. Театр был самым естественным выхо­

дом для Блока на широкий путь. И он оказался за семью

заставами. Среда, эпоха, с одной стороны, не давала Бло­

ку довести свою драматургию до наглядного совершен­

ства, с другой стороны, омещанила весь театральный ап­

парат до того, что в нем не нашлось ни одних подмостков

для опытов Блока в театре. Вспоминая все перипетии

театральной работы Блока, я думаю, что самым тяжелым

в его литературной, в общем победительной, жизни были

его неудачи в театре.

Но большая сила, не вмещавшаяся в лирику, рвалась

наружу. Оставался только эпос. Я отчетливо помню, что

был момент, когда Блок пробовал писать рассказы. Мне

он говорил об этом с какой-то недоуменно-покаянной

улыбкой, но текста не показывал. Как будто он показывал

их Леониду Андрееву, с которым одно время был в друж­

бе. Может быть, видел их З. И. Гржебин («Шиповник»).

Не знаю, сохранились ли они 37. Но, во всяком случае,

они были бы любопытнейшим и ценнейшим документом

его усилий разорвать кольцо лирики. Так или иначе, и

эта попытка не удалась.

Следующим опытом было «Возмездие».

С похорон отца в Варшаве Блок вернулся сосредото­

ченным и встревоженным. «Весь мир казался мне Варша­

вой». В стихах, посвященных сестре («Ямбы»), раскры­

лись все раны, нанесенные поэтическому сознанию Блока

еще в юности, на берегах Невки, социальными контраста­

ми. Незнакомка закуталась в меха и ушла. Язвы мира

предстали опустошенной душе поэта. Он задумывает

своих «Ругон-Маккаров». Паутина символики истлела под

упрекающим взором парижских нищих 38. Взор поэта

ослеп к вечно сущему или, вернее, стал искать его на

земле, в реальности. Этот кризис символической техники

у Блока был выражением общего кризиса, в который

вступил символизм. Блок начал «Возмездие» аналити-

339

чески, прощупывая предметы мира насквозь, замечая все,

вплоть до спичечной коробки 39 в кабинете, из которого

в гробу унесли отца. И, может быть, сразу бы он закон­

чил большую работу. Но вскормившее его болото оплело

его и не выпускало.

Я помню первое чтение «Возмездия», в присутствии не­

многих, у Вячеслава Иванова. Поэма произвела ошелом­

ляющее впечатление. Я уже начинал тогда воевать с сим­

волизмом, и меня она поразила свежестью зрения, богат­

ством быта, предметностью — всеми этими запретными

для всякого символиста вещами. Но наш учитель глядел

грозой и метал громы. Он видел разложение, распад, как

результат богоотступничества, номинализма, как говори­

ли мы немного позднее, преступление и гибель в этой

поэме. Блок сидел подавленный. Он не умел защищаться.

Он спорить мог только музыкально. И когда Вячеслав

пошел в атаку, развернув все знамена символизма, нео­

фит реализма сдался почти без сопротивления 40. Поэма

легла в стол, где пробыла до последних лет, когда Блок

сделал попытку если не докончить, то привести ее в по­

рядок. Это воспоминание — одно из самых тяжелых у