И от тебя услышать, вместо слов
Язвительной, жестокой укоризны:
Благодарю!
О, пусть холодность мне твой взор укажет,
Пусть он убьет надежды и мечты
И все, что в сердце возродила ты;
Душа моя тебе тогда лишь скажет:
Благодарю!
Средниково
12 августа9
90
На следующий день, до восхождения солнца, мы
встали и бодро отправились пешком на богомолье; пу
тевых приключений не было, все мы были веселы, много
болтали, еще более смеялись, а чему? Бог знает! Бабуш
ка ехала впереди шагом; верст за пять до ночлега или
до обеденной станции отправляли передового приготов
лять заранее обед, чай или постели, смотря по времени.
Чудная эта прогулка останется навсегда золотым для
меня воспоминанием.
На четвертый день мы пришли в Лавру изнуренные
и голодные. В трактире мы переменили запыленные
платья, умылись и поспешили в монастырь отслужить
молебен. На паперти встретили мы слепого нищего. Он
дряхлою дрожащею рукою поднес нам свою деревян
ную чашечку, все мы надавали ему мелких денег; услы
ша звук монет, бедняк крестился, стал нас благодарить,
приговаривая: «Пошли вам бог счастие, добрые господа;
а вот намедни приходили сюда тоже господа, тоже мо
лодые, да шалуны, насмеялись надо мною: наложили
полную чашечку камушков. Бог с ними!»
Помолясь святым угодникам, мы поспешно возвра
тились домой, чтоб пообедать и отдохнуть. Все мы суе
тились около стола в нетерпеливом ожидании обеда,
один Лермонтов не принимал участия в наших хлопо
тах; он стоял на коленях перед стулом, карандаш его
быстро бегал по клочку серой бумаги, и он как будто
не замечал нас, не слышал, как мы шумели, усажи
ваясь за обед и принимаясь за ботвинью. Окончив пи
сать, он вскочил, тряхнул головой, сел на оставшийся
стул против меня и передал мне нововышедшие из-под
его карандаша стихи:
У врат обители святой
Стоял просящий подаянья,
Бессильный, бледный и худой,
От глада, жажды и страданья.
Куска лишь хлеба он просил
И взор являл живую муку,
И кто-то камень положил
В его протянутую руку.
Так я молил твоей любви
С слезами горькими, с тоскою,
Так чувства лучшие мои
Навек обмануты тобою! 10
— Благодарю вас, Monsieur Michel, за ваше посвя
щение и поздравляю вас, с какой скоростью из самых
ничтожных слов вы извлекаете милые экспромты, но не
91
рассердитесь за совет: обдумывайте и обработывайте
ваши стихи, и со временем те, которых вы воспоете, бу
дут гордиться вами.
— И сами с о б о й , — подхватила С а ш е н ь к а , — особ
ливо первые, которые внушили тебе такие поэтические
сравнения. Браво, Мишель!
Лермонтов как будто не слышал ее и обратился
ко мне:
— А вы будете ли гордиться тем, что вам первой
я посвятил свои вдохновения?
— Может быть, более других, но только со време
нем, когда из вас выйдет настоящий поэт, и тогда я
с наслаждением буду вспоминать, что ваши первые
вдохновения были посвящены мне, а теперь, Monsieur
Michel, пишите, но пока для себя одного; я знаю, как вы
самолюбивы, и потому даю вам этот совет, за него вы со
временем будете меня благодарить.
— А теперь еще вы не гордитесь моими стихами?
— Конечно, н е т , — сказала я, с м е я с ь , — а то я была
бы похожа на тех матерей, которые в первом лепете
своих птенцов находят и ум, и сметливость, и характер,
а согласитесь, что и вы, и стихи ваши еще в совершен
ном младенчестве.
— Какое странное удовольствие вы находите так
часто напоминать мне, что я для вас более ничего, как
ребенок.
— Да ведь это правда; мне восемнадцать лет, я уже
две зимы выезжаю в свет, а вы еще стоите на пороге
этого света и не так-то скоро его перешагнете.
— Но когда перешагну, подадите ли вы мне руку
помощи?
— Помощь моя будет вам лишняя, и мне сдается,
что ваш ум и талант проложат вам широкую дорогу,
и тогда вы, может быть, отречетесь не только от тепе
решних слов ваших, но даже и от мысли, чтоб я могла
протянуть вам руку помощи.
— Отрекусь! Как может это быть! Ведь я знаю,
я чувствую, я горжусь тем, что вы внушили мне, лю
бовью вашей к поэзии, желание писать стихи, желание
их вам посвящать и этим обратить на себя ваше внима
ние; позвольте мне доверить вам все, что выльется из-
под пера моего?
— Пожалуй, но и вы разрешите мне говорить вам
неприятное для вас слово: благодарю!
92
— Вот вы и опять надо мной смеетесь: по вашему
тону я вижу, что стихи мои глупы, н е л е п ы , — их надо
переделать, особливо в последнем куплете, я должен бы
был молить вас совсем о другом, переделайте же его
сами не на словах, а на деле, и тогда я пойму всю
прелесть благодарности.
Он так на меня посмотрел, что я вспыхнула и, не на
ходя, что отвечать ему, обратилась к бабушке с вопро
сом: какую карьеру изберет она для Михаила Юрье
вича?
— А какую он хочет, матушка, лишь бы не был
военным.
После этого разговора я переменила тон с Лермон
товым, часто называла его Михаилом Юрьевичем, чему
он очень радовался, слушала его рассказы, просила его
читать мне вслух и лишь тогда только подсмеивалась
над ним, когда он, бывало, увлекшись разговором, с жа
ром говорил, как сладостно любить в первый раз и что
ничто в мире не может изгнать из сердца образ первой
страсти, первых вдохновений. Тогда я очень серьезно
спрашивала у Лермонтова, есть ли этому предмету лет
десять и умеет ли предмет его вздохов читать хотя по
складам его стихи?
После возвращения нашего в деревню из Москвы
прогулки, катанья, посещения в Средниково снова
возобновились, все пошло по-старому, но нельзя было
не сознаться, что Мишель оживлял все эти удоволь
ствия и что без него не жилось так весело, как
при нем.
Он писал Сашеньке длинные письма, обращался ча
сто ко мне с вопросами и суждениями и забавлял нас
анекдотами о двух братьях Фее и для отличия называл
одного Fè-nez-long, другого Fè-nez-court; бедный Фене
лон был чем-то в Университетском пансионе и служил
целью эпиграмм, сарказмов и карикатур Мишеля 11.
В одном из своих писем он переслал мне следующие
стихи, достойные даже и теперь его имени:
По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел,
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песни святой... и проч. 12
О, как я обрадовалась этим стихам, какая разница
с тремя первыми его произведениями, в этом уж
просвечивал гений.
93
Сашенька и я, мы первые преклонились перед его
талантом и пророчили ему, что он станет выше всех его
современников; с этих пор я стала много думать о нем
и об его грядущей славе.
В Москве тогда в первый раз появилась холера, все
перепугались, принимая ее за что-то вроде чумы. Страх
заразителен, вот и мы, и соседи наши побоялись оста
ваться долее в деревне и всем караваном перебрались
в город, следуя, вероятно, пословице: на людях смерть
красна.
Бабушку Арсеньеву нашли в горе: ей только что объ
явили о смерти брата ее, Столыпина, который служил
в персидском посольстве и был убит вместе с Грибое
довым 13.
Прасковья Васильевна 14 была сострадательна и охот
но навещала больных и тех, которые горевали и плакали.
Я всегда была готова ее сопровождать к бедной Ели
завете Алексеевне, поговорить с Лермонтовым и пови
даться с Сашенькой и Дашенькой С. 15, только что вы
шедшей замуж. Я давно знала Дашеньку; она была дву