что дела наши подходят к концу, что недели через две
он объявит о нашей свадьбе, что бабушка с о г л а с н а , —
ты все это слышала и радовалась за меня. А я! О, как
слепо я ему верила, когда он клялся, что стал другим
человеком, будто перерожденным, верит в бога, в лю
бовь, в дружбу, что все благородное, все высокое
ему доступно и что это чудо совершила любовь моя;
как было не вскружиться моей бедной голове!
На этом бале Л<опу>хин совершенно распрощался
со мной, перед отъездом своим в Москву. Я рада была
этому отъезду, мне с ним было так неловко и отчасти
совестно перед ним; к тому же я воображала, что при
сутствие его мешает Лермонтову просить моей руки.
На другой день этого бала Мишель принес мне
кольцо, которое я храню как святыню, хотя слова, вы
резанные на этом кольце, теперь можно принять за
одну только насмешку 46.
Мне становится невыносимо тяжело писать; я под
хожу к перелому всей моей жизни, а до сих пор я
с какой-то ребячливостью отталкивала и заглушала все,
что мне напоминало об этом ужасном времени.
Один раз, вечером, у нас были гости, играли в кар
ты, я с Лизой и дядей Николаем Сергеевичем сидела
в кабинете; она читала, я вышивала, он по обыкновению
раскладывал grand'patience. Лакей подал мне письмо,
полученное по городской почте; я начала его читать
и, вероятно, очень изменилась в лице, потому что дядя
вырвал его у меня из рук и стал читать его вслух, не
понимая ни слова, ни смысла, ни намеков о Л<опу>хине,
о Лермонтове, и удивлялся, с какой стати злой аноним
123
так заботится о моей судьбе. Но для меня каждое слово
этого рокового письма было пропитано ядом, и сердце
мое обливалось кровью. Но что я была принуждена
вытерпеть брани, колкостей, унижения, когда гости
разъехались и Марья Васильевна прочла письмо, вру
ченное ей покорным супругом! Я и теперь еще краснею
от негодования, припоминая грубые выражения ее
гнева.
Вот содержание письма, которое никогда мне не
было возвращено, но которое огненными словами запе
чатлелось в моей памяти и в моем сердце:
«Милостивая государыня
Екатерина Александровна!
Позвольте человеку, глубоко вам сочувствующему,
уважающему вас и умеющему ценить ваше сердце
и благородство, предупредить вас, что вы стоите на
краю пропасти, что любовь ваша к нему(известная
всему Петербургу, кроме родных ваших) погубит вас.
Вы и теперь уже много потеряли во мнении света,
оттого что не умеете и даже не хотите скрывать вашей
страсти к нему.
Поверьте, оннедостоин вас. Для негонет ничего
святого, онникого не любит. Егогосподствующая
страсть: господствовать над всеми и не щадить никого
для удовлетворения своего самолюбия.
Я знал егопрежде чем вы, онбыл тогда и моложе
и неопытнее, что, однако же, не помешало ему погубить
девушку, во всем равную вам и по уму и по красоте.
Онувез ее от семейства и, натешившись ею, бросил.
Опомнитесь, придите в себя, уверьтесь, что и вас
ожидает такая же участь. На вас вчуже жаль смотреть.
О, зачем, зачем вы его так полюбили? Зачем принесли
емув жертву сердце, преданное вам и достойное вас.
Одно участие побудило меня писать к вам; авось
еще не поздно! Я ничего не имею против него,кроме
презрения, которое он вполне заслуживает. Онне
женится на вас, поверьте мне; покажите емуэто письмо,
он прикинется невинным, обиженным, забросает вас
страстными уверениями, потом объявит вам, что бабуш
ка не дает ему согласия на брак; в заключение прочтет
вам длинную проповедь или просто признается, что он
притворялся, да еще посмеется над вами и — это
124
лучший исход, которого вы можете надеяться и кото
рого от души желает вам
Вам неизвестный, но преданный вам друг NN».
Вообрази, какое волнение произвело это письмо на
весь семейный конгресс и как оно убило меня! Но никто
из родных и не подозревал, что дело шло о Лермонтове
и о Л<опу>хине; они судили, рядили, но, не догадываясь,
стали допрашивать меня. Тут я ожила и стала утвер
ждать, что не понимаю, о ком шла речь в письме, что,
вероятно, его написал из мести какой-нибудь отвержен
ный поклонник, чтоб навлечь мне неприятность 47.
Может быть, все это и сошло бы мне с рук; родным
мысль моя показалась правдоподобной, если бы сестра
моя, Лиза, не сочла нужным сказать им, что в письме
намекалось на Лермонтова, которого я люблю, и на
Л<опу>хина, за которого не пошла замуж по совету
и по воле Мишеля 48.
Я не могу вспомнить, что я выстрадала от этого
неожиданного заявления, тем более что Лиза знала
многие мои разговоры с Мишелем и сама старалась
воспламенить меня, отдавая предпочтение Мишелю над
Л<опу>хиным.
...Открыли мой стол, перешарили все в моей шкатул
ке, перелистали все мои книги и тетради; конечно,
ничего не нашли; мои действия, мои мысли, моя любовь
были так чисты, что если я во время этого обыска
и краснела, то только от негодования, от стыда за их
поступки и их подозрения. Они поочередно допраши
вали всех лакеев, всех девушек, не была ли я в переписке
с Лермонтовым, не целовалась ли с ним, не имела ли
я с ним тайного свидания?
Что за адское чувство страдать от напраслины,
а главное, выслушивать, как обвиняют боготворимого
человека! Удивительно, как в ту ночь я не выплакала
все сердце и осталась в своем уме.
Я была отвержена всем семейством: со мной не
говорили, на меня не смотрели (хотя и зорко караули
ли), мне даже не позволяли обедать за общим столом,
как будто мое присутствие могло осквернить и замарать
их! А бог видел, кто из нас был чище и правее.
Моей единственной отрадой была мысль о любви
Мишеля, она поддерживала м е н я , — но как ему дать
знать все, что я терплю и как страдаю из любви к нему?
125
Я знала, что он два раза заезжал к нам, но ему
отказывали.
Дня через три после анонимного письма и моей
опалы Мишель опять приехал, его не велели принимать:
он настаивал, шумел в лакейской, говорил, что не уедет,
не повидавшись со мной, и велел доложить об этом.
Марья Васильевна, не отличавшаяся храбростью, по
баивалась Лермонтова, не решалась выйти к нему
и упросила свою невестку А. С. Су<шко>ву принять его.
Она не соглашалась выйти к нему без меня, за что я ей
несказанно была благодарна. Марья Васильевна ухит
рилась надеть на меня шубу, как несомненное доказа
тельство тому, что мы едем в театр, и потому только
отказывала ему, чем она ясно доказала Мишелю, что
боится не принимать его и прибегает к пошлым обманам.
Я в слезах, но с восторгом выскочила к Мишелю; добрая
А. С. учтиво извинилась перед ним и дала нам свободу
поговорить. На все его расспросы я твердила ему бес
связно:
— Анонимное п и с ь м о , — меня м у ч а т , — нас разлу
ч а ю т , — мы не едем в т е а т р , — я все та же и никогда
не изменюсь.
— Как нам видеться? — спросил он.
— На балах, когда выйду из домашнего ареста.
Тут он опять обратился к А. С. и просил передать
родным, что приезжал объясниться с ними обо мне и не
понимает, почему они не хотят его видеть, намерения
его благородны и обдуманны. И он уехал — в последний
раз был он в нашем доме.
Тут началась для меня самая грустная, самая пустая
жизнь; мне некого было ждать, не приедет он больше
к нам; надежда на будущее становилась все бледнее