я таких глаз никогда после не видал. То были скорее

длинные щели, а не глаза, и щели, полные злости и ума.

Во все время разговора с хозяйкой с лица Лермонтова

не сходила сардоническая улыбка, а речь его шла на ту

же тему, что и у Чацкого, когда тот, разочарованный

Москвою, бранил ее беспощадно. Передать всех мелочей

я не в состоянии, но помню, что тут повально пере­

бирались кузины, тетеньки, дяденьки говорившего

и масса других личностей большого света, мне неизвест­

ных и знакомых хозяйке. Она заливалась смехом

и вызывала Лермонтова своими расспросами на новые

сарказмы. От кофе он отказался, закурил пахитосу

и все время возился с своим неуклюжим кавказским

барашковым кивером, коническим, увенчанным круглым

помпоном 2. Он соскакивал у него с колен и, видимо, его

стеснял. Да и вообще тогдашняя некрасивая кавказская

форма еще более его уродовала.

12 Лермонтов в восп. совр.

353

Визит Лермонтова продолжался с полчаса. Взглянув

на часы, он заторопился, по словам его, ему много еще

предстояло концов, опять поцеловал руку Натальи

Ивановны, нас подарил общим поклоном и уехал.

Хозяйка так усердно им занялась, что о нас позабыла

и ему не представила.

Впечатление, произведенное на меня Лермонтовым,

было жуткое. Помимо его безобразия, я видел в нем

столько злости, что близко подойти к такому человеку

мне казалось невозможным, я его струсил. И не менее

того, увидеть его снова мне ужасно захотелось. Когда

я все это передал матушке и настоятельно просил

ее поскорее отвезти меня к Арсеньевой, она снова

обещала и действительно выполнила свое обещание

в следующую же субботу; как только я пришел из

Peter-Schule, она взяла меня с собой ко всенощной

в церковь Всех Скорбящих, там мы нашли старушку

Елисавету Алексеевну и после окончания службы

направились к ней.

Она жила в одноэтажном деревянном сереньком

домике с подъездом посередине, с улицы, а в pendant *

к нему и рядом с ним стоял такой же точно домик.

Их разделяли ворота. В другом жила Кайсарова, тоже

старушка, дочь с левой стороны графа Валериана Зубо­

ва, известного красавца, брата фаворита Екатерины II.

Эти два домика-могикана существовали на Шпалерной

еще лет двадцать тому назад, а теперь их стер с лица

земли какой-то выступивший на их месте колосс в че­

тыре или пять этажей. Так у нас нещадно исчезают

все жилья людей, имеющих историческое значение.

В этом домике много лет прожил Лермонтов с своей

бабушкой.

Когда мы расселись в ее убранной по-старинному,

уютной гостиной, увешанной фамильными портретами,

она приказала подать чай и осведомилась: дома ли

Михаил Юрьевич. Старый слуга, чисто выбритый,

в сапогах без скрипу, доложил, что «они дома и изволят

писать».

— Да, он сегодня собирался р а б о т а т ь , — сказала

с т а р у ш к а . — Передай ему, что у меня знакомая ему

гостья; когда он кончит заниматься, пусть пожалует

к нам.

Слуга вышел.

* Здесь: в пару ( фр.) .

354

— Вот говорят про него, что безбожник, безбожник,

а я вам п о к а ж у , — обратилась она к моей м а т у ш к е , —

стихи, которые он мне вчера принес.

Она порылась в своем рабочем столике и, вынув

их оттуда, передала моей матушке. Они были писаны

карандашом, и я впервые прочитал тогда из-за спинки

(кресла) матушки всем известную «Молитву»: «В ми­

нуту жизни трудную» и т. д.

Арсеньева позволила мне их списать, я унес их

с собою вполне счастливый такою драгоценною ношею,

а покуда, перечитав несколько раз, в то время как ста­

рушки вели свою беседу, знал уже наизусть. Арсеньева

между тем с грустью рассказала моей матушке, что

срок отпуска ее внука приходит к концу и, несмотря

на усиленные ее хлопоты и просьбы, его здесь не остав­

ляют, надо опять возвращаться ему на Кавказ, опять

идти в экспедицию и подставлять лоб под черкесскую

пулю. Правда, дают надежду в будущем, а покуда

великий князь Михаил Павлович непреклонен; но буду­

щее, в особенности для нее, старухи, гадательно: увидит

ли она своего внука, доживет ли до того. И старушка

расплакалась. Когда пробило уже одиннадцать часов,

Лермонтов вошел в гостиную. На нем расстегнутый

сюртук без эполет. Бабка меня ему представила, назвала

своим любимцем и прибавила, что я знаю множество

его стихов. Он приветливо протянул мне руку и, вгля­

девшись в меня, сказал:

— А я где-то вас видел.

— У Натальи Ивановны Запольской.

— Да, да теперь припоминаю.

Матушка, к крайнему моему смущению, шутливо

передала ему о давнишнем желании моем его увидеть,

о печали моей, когда я узнал, что в моем отсутствии

он был у нее, и что я учусь в пансионе при Петропавлов­

ской лютеранской церкви. Он слушал ее с улыбкою

и спросил меня:

— И всему учат вас там по-немецки?

— Всему, кроме русской словесности и русской

истории.

— Хорошо, что хоть и это оставили.

Разговор пошел у него затем со старушками.

Лермонтов сидел в глубоком кресле, откинувшись назад,

и я мог его прекрасно видеть. На этот раз он не показал­

ся мне таким странным, как прежде, да и лицо его было

как бы иное, более доброе; сардоническое выражение

355

его сменилось задумчивым и даже грустным. Говорили

больше его собеседницы, а он изредка давал ответы

и вставлял свое слово. В тоне его с бабушкой я заметил

чрезвычайную почтительность и нежность.

Было уже поздно, когда матушка моя поднялась,

чтобы уйти, и при прощанье Лермонтов опять привет­

ливо пожал мне руку.

Вскоре затем он уехал на Кавказ. То было, как мне

твердо помнится, в мае 3 и совпадало с порою моих

экзаменов, а подобная пора никогда не забывается даже

и стариками. В конце июля пришло известие о мрачной

кончине Лермонтова. Матушка знала о ней одна из

первых в Петербурге и в минуты такого ужасного

несчастия для бабки не покидала ее. В обществе смерть

Лермонтова отозвалась сильным негодованием на на­

чальство, так сурово и небрежно относившееся к поэту

и томившее его из-за пустяков на Кавказе, а на Марты­

нова сыпались общие проклятия. В 1837 году благодаря

ненавистному иностранцу Дантесу не стало у нас Пуш­

кина, а через четыре года то же проделывает с Лермон­

товым уже русский офицер; лишиться почти зараз двух

гениальных поэтов было чересчур тяжело, и гнев

общественный всею силою своей обрушился на Марты­

нова и перенес ненависть к Дантесу на него; никакие

оправдания, ни время не могли ее смягчить. Она

преемственно сообщалась от поколения к поколению

и испортила жизнь этого несчастного человека,

дожившего до преклонного возраста. В глазах боль­

шинства Мартынов был каким-то прокаженным, и лишь

небольшой кружок людей, знавших лично его и Лермон­

това, судили о нем иначе.

Двадцать лет спустя после кончины Лермонтова

мне привелось на Кавказе сблизиться с Н. П. Колю-

бакиным, когда-то разжалованным за пощечину своему

полковому командиру в солдаты и находившемуся

в 1837 году в отряде Вельяминова, в то время как туда

же прислан был Лермонтов, переведенный из гвардии

за стихи на смерть Пушкина. Они вскоре познакоми­

лись для того, чтобы скоро раззнакомиться благодаря

невыносимому характеру и тону обращения со всеми

безвременно погибшего впоследствии поэта. Колюбакин

рассказывал, что их собралось однажды четверо,

отпросившихся у Вельяминова недели на две в Геор-