Раздумывая над своей разнесчастной судьбой и поведением Дробота, Сашка старался не обращать внимания на насмешки разведчиков и даже на вопрошающие улыбочки лейтенанта. Он знал, что попал в переделку, знал, что бывает смешон, но не это было главным. Главное было в том, что собственная гордость и властная воля сержанта заставляли его делать то, чего он не хотел и, в сущности, не должен был делать.

Впрочем, насмешек было не так уж много. Разведчики пропадали на переднем крае, все на том же неудачном для них участке. Только Дробот и лейтенант ходили в другие места, иногда исчезая на ночь. Но и после бессонной ночи Дробот все равно тренировал Сашку.

Прежде чем принять окончательное решение, капитан Мокряков приехал проверить, как взвод готовится к выполнению андриановского плана. Отпустив дрожки, Мокряков, переваливаясь, юркнул в землянку, уселся за стол и беспокойно покрутил головой. Андрианов вздохнул:

— Сейчас прикажу, товарищ капитан. — Он открыл дверь и крикнул: — Сиренко, квасу!

Капитан успокоился и заговорщически наклонился к лейтенанту.

— Ох не нравится мне эта затея, — сокрушенно покачал он головой, взглядом приглашая Андрианова высказаться.

Но лейтенант молчал. Перед любым поиском капитан обязательно сомневался в принятом решении. Ему все не нравилось. Зато потом, когда пленного взять не удавалось, он, как ему казалось, справедливо упрекал:

— Ведь говорил — не нравится мне эта затея! А вы…

Раньше Андрианов и все остальные соглашались с Мокряковым, потому что трудно не согласиться с начальником, который действительно говорил… Но сегодня Андрианову не хотелось, как прежде, уговаривать капитана и тем самым как бы брать на себя всю ответственность за исход поиска, а тем более что-либо обещать, чтобы потом кривя душой соглашаться: да, в самом деле, вы предупреждали. Дело затевалось рискованное, и пусть решает Мокряков.

А капитан не любил решать. Не дождавшись привычного уговаривания, он попытался осуществить второй свой маневр — строгую проверку исполнения приказаний. Он откинулся, слегка выпятил грудь и, грозно сдвигая кустистые брови, сердито спросил:

— На передовой лично проверял? А то, может, твои голубчики просто по землянкам отсиживались, а мне потом отвечай.

Раньше Андрианов обязательно стал бы доказывать, что он ежедневно бывает на переднем крае и проверяет работу наблюдателей. Можно было бы показать и журналы наблюдений, и отчетные карточки с боковых и временных наблюдательных пунктов, не преминув похвалить кое-кого за грамотную отработку отчетных документов. Прокофьев, например, представил отличную карточку. Но сейчас делать это не хотелось. Просто надоело защищать от неоправданных нападок людей, с которыми завтра пойдешь на смерть. И Андрианов опять промолчал. Капитан впервые слегка растерялся и уже обиженно спросил:

— Ты что ж это? Разговаривать с начальником не хочешь?

— Просто я уверен, — неожиданно желчно ответил лейтенант, — что вы и сами видели, как работали в эти дни разведчики. Ничуть не хуже, чем в прошлый раз. Только более скрытно. — И впервые твердо взглянул в светлые, беспокойные капитанские глаза. — Работали так, как было уточнено с вами.

Капитан поерзал — на передний край, да еще днем, он выходить не любил. Как ни оборудована оборона, а траншеи есть траншеи, и при капитанской комплекции не очень приятно тереться шинелью о земляные стенки, подставлять голову немецким снайперам. Ночью капитан бывал на наблюдательных пунктах, а днем у него находились дела в штабе…

Но он постоянно контролировал разведчиков через командиров рот и батарей, позванивая им по телефону и жалуясь, что не может поспеть по всему своему хозяйству. И строевые офицеры честно доносили ему, как работают разведчики на их участках — ведь разведчики всегда делились добытыми сведениями с командирами, а те, в свою очередь, рассказывали им обо всем интересном, что заметили ротные или батарейные наблюдатели. Контакт был полный, и, значит, информация у капитана был правдивая. В общем, Мокряков был неплохо осведомлен о положении дел. Но ершистое настроение лейтенанта его беспокоило, и он задал еще один вопрос: — А этот… новенький… Дробот… не подведет?

— Откуда же я знаю, товарищ капитан? — пожал плечами Андрианов. — В деле его не видел. Разбор он сделал толковый, к поиску готовится активно, с выдумкой. А там… поживем — увидим.

— Как у тебя все легко, понимаешь, — поморщился Мокряков: разговор мудрого начальника с почтительным и менее умным подчиненным не получался. — Смотри, я тебя учить не буду. И покрывать не стану. Самому придется ответ держать.

Выходило, что капитан уже принял решение, но это даже не радовало — ведь иначе и не могло быть. Андрианов, сердясь, упрямо наклонил голову — перед каждым поиском Мокряков обязательно обещал не покрывать. Надоело…

Они помолчали, и Мокряков несколько раз с надеждой посмотрел на дверь. Лейтенант наконец перехватил его взгляд и вышел.

— Сиренко! — крикнул он, держась за притолоку. — Где квас?

И вдруг случилось то, чего еще не помнил взвод. Из каптерки послышался равнодушный сиренковский басок.

— Нету кваса, товарищ лейтенант, не заваривал.

Это был скандал, и Андрианов вначале растерялся, потом возмутился: Мокряков мог простить все, но только не отсутствие кваса. Поэтому Андрианов пошел к кухне. Пошел не затем, чтобы найти квас, а просто потому, что именно там сейчас образовалось самое опасное положение, а он всегда шел туда, где было трудней. И едва он отошел от землянки, как на его месте показался Мокряков и тоже взялся за притолоку.

Он был не то что рассержен, а, скорее, оскорблен. Как и все начальники его склада, он был глубоко убежден, что подчиненные любят его за отеческую строгость, за то, что он умеет с напускной грубоватостью поговорить с ними на их языке, словно у солдат или сержантов есть один язык, а у командиров другой; любят за то, что он хоть и грозил гораздо чаще, чем следовало, но все-таки не наказывал. А тут оказалось, что во взводе забыли о нем, не приготовили даже такого пустяка, как квас. В других местах начальников поят водкой, готовят для них особые блюда, вообще, стараются отличиться, показать свою любовь и уважение. А здесь… Нет, он был оскорблен в самых лучших чувствах и потому смотрел на кухню с мягким и грустным сожалением, слегка покачивая головой, словно говоря: «Эх, вы… Как же это? А?»

Андрианов подошел к каптерке и тревожно спросил:

— Вы что, шутите? Сиренко! Ведь капитан приехал…

— Так, товарищ лейтенант, меня ж Дробот вконец затретировал. Нема ж никакого часу… — И вдруг почти с ужасом произнес: — Ага.

Сиренко так покраснел, так смутился от этого ненароком вырвавшегося присловья, от запоздалого раскаяния в ябеде на своего командира, что Андрианов улыбнулся и почесал затылок.

— Что же теперь делать, Сиренко? Капитан и тебя и меня съест. А заодно и чертова Дробота.

— Ну шо я могу сделать? — Сашка прижал огромные руки к груди. — Шо я могу сделать? Ну забыл! Кругом забыл, и потому виноватый! Может, чаю ему принести? А то — водки? У меня в запасе есть.

— Не пьет он водки, — протянул Андрианов.

— Не может того быть, — убежденно сказал Сиренко. — Такой большой человек, толстый, между начальства всегда, и чтобы водки не пил.

— Нет, не пьет.

— Ну шо ты сделаешь! — Сашка на мгновение задумался, потом махнул рукой и решил: — Почекайте, товарищ лейтенант, может, я это дело справлю.

Он решительно отстранил лейтенанта, поправил ушанку, заправил шинеленку под брезентовым ремнем и пошел к командирской землянке. Андрианов обернулся и с интересом посмотрел ему вслед: такой решительности действий он за Сиренко не замечал. Даже походка у него изменилась — стала более стремительной, не косолапящей.

Сиренко лихо подошел к капитану, лихо брякнул задниками и с завидной сердечностью сказал:

— С прибытием, товарищ капитан. Вы не подумайте, что мы тут о вас забыли, но только в этот раз квасу я нарочно не заваривал. — И почтительно разъяснил: — Потому дело к морозу, с квасу не потеется. На сегодня, товарищ капитан, я вам другое приготовил…