Уж не так ей жарко — отлежалась в тени. Рядом бабушка. Тоже, видно, заснула. А на земле стоит пшённая каша в мисочке. Пожалели женщины будить их, поесть оставили, а сами дальше пошли.

Села Алёна. Распрямила спину — ничего!

Прислушалась. Тихо как! Только и слышно: пчела пролетит — жужжанёт; птица одна другой с ветки что-то крикнет. В деревне сроду такой тишины нет. А запах, травяной дух! Не сено ещё и уж не трава. Мёдом не мёдом, земляникой не земляникой пахнет. И Алёна подумала: «Хорошо он там живёт, в лесу, Младший».

Подумала и обрадовалась чему-то. И вспомнила, как бабушка ему сказала:

«Я тебе ещё с Алёнкой поесть пришлю».

Этому и обрадовалась.

Алёна с бабушкой приехали домой, в Цапельки, на телеге, потому что бабушка очень устала. Вот приехали они, а дверь в избу открыта. Вошли — никого нет. А как глянули на стол, так и застыли: на столе скатерть постелена, щи дымятся — по тарелкам разлиты, хлеб нарезан… А тарелок — три… И нет никого.

— Скатерть-самобранка, да? — спросила Алёна. Она знала, что так не бывает, но думала — у бабушки, может, и бывает!

Бабушка села к столу, на лавку:

— Ну, выходи, кто там за печкой прячется?

— И ничего я не прячусь, — услыхала Алёна.

И из-за печки вышел… отец.

— Папка!

Он был в чистом костюме, рубашка белая, руки отмытые.

— Ну, стары да малы, давайте Борьку обмоем.

— А где он? — стала оглядываться Алёна. — В чём мыть-то будем?

Отец и бабушка засмеялись, а отец сказал:

— Вот щами и обмоем. Садитесь, работники, к столу.

Он был рад, папка. Он был красивый. А про Борьку непонятно говорил — пошутил, наверно.

— Как Нюра-то? — спросила бабушка.

Алёна насторожилась. Ведь Нюрой её маму зовут.

— Ничего, — ответил отец. — Больно парень горластый, спать ни вот столечко не даёт.

— Пап! — попросила Алёна. — Мне бы хоть глазком на него глянуть!

— Увидишь скоро, — ответил отец.

Он достал из-под стола белую бутылку, разлил из неё по стаканчикам. Себе налил и бабушке.

— Ну, за Борьку маленького! — сказал он. — Чтоб рос большим.

Алёна потянулась к отцу:

— Папка, у нас очень бабушка хорошая.

— А фотографии-то свои молодые она тебе не показывала? — спросил он. — Ведь первая красавица была.

— Ой, сынок… — отмахнулась бабушка. — Чего теперь вспоминать.

— Баушк, а ты давно была молодая?

Бабушка засмеялась, не ответила.

— А песни как пела! — покачал головой отец.

— Она и теперь поёт, — проворчала Алёна. — Корове своей.

Отец погладил Алёнкину голову:

— Чего насупилась?.. Э, да ты, я вижу, носом клюёшь. Ложитесь-ка вы спать, работнички! И мне пора домой.

Когда отец ушёл, Алёна поглядела случайно на лавку, а на ней — свёрток в серой бумаге.

— Ой, баушк, что это?

— Гостинец тебе, наверно.

— А тебе?

— Дак ведь я старая.

Алёна покраснела.

— Но ведь ты была молодая. Нет, баушк, чур, на двоих! — и развернула.

А там было голубое, мягкое, как льняное поле, когда лён цветёт. И пахло тоже льном. Платочек! Голубой платочек в белую крапину. А рядом ещё что-то белое, тоже в крапину. В синюю.

— Это, баушк, тебе.

И у бабушки тоже стал платочек. У Алёны — голубой, а у бабушки — белый. Надели они свои платочки и стали друг против друга. И засмеялись. Бабушка покачала головой:

— Правда, что стары да малы!

И тут вошла девочка — Таня. Сразу углядела:

— Ой, Алёна, какой платок-то!

А потом вспомнила, зачем пришла.

— Здравствуйте, Евдокия Тихоновна! — сказала она бабушке. — У нас соль кончилась. Насыпьте полстаканчика. А мы купим — отдадим.

— Насыпь, Алёна, — велела бабушка.

Алёне почему-то не понравилось, как сказала Таня, что они купят и отдадут. Будто бабушке соли жалко!

Алёна насыпала побольше полстакана, подала.

— Алён, — попросила Таня, — а ты дашь платочек поносить?

— Это папка подарил, — ответила Алёна.

— Не дашь?

Алёна промолчала. И Таня пошла со своей солью. Потом обернулась к бабушке:

— Спасибо, Евдокия Тихоновна.

И закрыла дверь.

— Баушк, — спросила Алёна, — она красивая?

— Красивая девочка. Они и все в роду красивые, — ответила бабушка.

Алёна вздохнула и пристроилась к бабушке мыть посуду.

Вдруг бабушка согнулась, прижала руку к спине.

— Ой, внученька! — и засеменила от шестка к кровати.

Алёна подбежала, укрыла бабушку одеялом:

— Ты полежи. Я посуду домою.

— Бог с ней, с посудой. Посиди возле, расскажи что-нибудь.

Алёна села на кровать, подумала, подумала, но ничего не вспомнила.

Бабушка закрыла глаза, вроде бы задремала. И тогда Алёна тихо-тихо стала говорить:

— Жила-была Белая Цапля. У неё был сад на болоте. А в саду — домик. И в домике она берегла белое перо. И вот пришла туда одна девочка. И как взяла она в руки это перо, так и выросли у неё крылья…

— Что-что? — переспросила бабушка. — Очень уж тихо ты сказываешь.

— Это я так, — смутилась Алёнка. — Сказку позабыла. Вспомню, потом скажу.

А утром Женя Соломатин сам прибежал. Алёна глянула в окошко, а он на крылечке сидит.

Заторопилась, плеснула на лицо водой из рукомойника, повязала платок вокруг шеи, есть и вовсе не стала. И — скорей на улицу.

Женя поднялся со ступеньки, на Алёну глядит во все глаза.

— Ну и платок!..

— Хорош?

— А то…

Потом снова сел, вздохнул.

— Ну, всё… откосились. Мне вот столечко покосить не дали.

— Чего делать будем? — спросила Алёна.

— Я… Я попрощаться…

— Что, Жень, уже обратно?

— Пора… В полдень тронемся.

И вдруг из-за дома выплыла девочка — Таня. Опять в своих сандаликах и красных носочках. Праздник у неё, что ли?

— Вы чего здесь сидите?

Алёна была не рада. Она сказала:

— Ничего.

А Женя был рад. Он сказал:

— Прощаться пришёл…

— Знаешь что? — сказала Таня Алёнке. — Давай пойдём Женю провожать. И свернём в дедов сад, нам почти что мимо идти. Ох там и яблок! Женька натрясёт.

Женя удивился:

— Какой сад?..

— А тот самый, — шёпотом ответила Алёна. — Помнишь? Цаплин.

— Это что ещё за цаплин? — засмеялась Таня. — Пошли, пошли, пока не жарко.

— Не пойду я, — сказала Алёна. — Того сада трогать нельзя.

— Что так? А я всегда-превсегдашеньки там яблоки рву.

— У вас же, Таня, свои есть.

— Чужие вкуснее!

— Вот из-за этого всё и случилось, — горячо заговорила Алёнка. — Старший брат на чужое, на дармовое позарился, из-за него и Белая Цапля не расколдовалась.

— Чего она болтает? — пожала плечами Таня. — Нелепица какая-то.

Алёна совсем обиделась:

— И очень даже лепица. Очень лепица. Вон Женька знает…

Таня поглядела на Женьку.

— Сказка это… — ответил он. Ему, видно тоже захотелось яблок.

— У тебя, Алён, всё нельзя, — сердито проговорила Таня. — Всё тебе жалко.

— Врёшь ты! — крикнула Алёна. — Это же не мой сад!

— Всё равно. Жадная ты. Вот хоть Женю спроси. Правда, Жень?

— Правда… — вдруг выдавил из себя Женька.

Алёна прямо рот раскрыла.

— Чего это я тебе пожалела?

Женька молчал.

— Ну, чего? Чего пожалела? Говори, бессовестный!

— Не мне… — медленно затянул Женя. — Не мне. Тане вот… Платок не дала.

— Ух! — взорвалась Алёнка. — Ух, напела уже тебе в уши? Ну и идите воруйте яблоки! Идите!

— И пойдём! — ответила Таня.

Она взяла Женю за руку, потянула. И он пошёл. Голову опустил и пошёл.

Алёна стояла у крыльца и глазам своим не верила: пошёл! Сроду бы не подумала, что он пойдёт!

Она и не заметила, как слёзы закапали на ушки голубого платка.

Теперь отец стал часто приезжать в Цапельки. Наверно, он всё-таки соскучился по Алёне. И ещё потому, что начали перевозить в Марьино сперва урожай, какой собрали, а потом и дома. Выйдет Алёна утром — а в ряду то одного дома нет, то другого, прямо как у Женьки с зубами. У него зубы стали одни выпадать, а другие на их месте расти. Он сам показывал и даже потрогать давал. Но дома — это совсем другое дело. Они из земли не проклюнутся. Алёна знала — ей отец сказал — здесь теперь будет большой сад. А деревни не будет.