Первое, что увидел Салаберри в Венгрии, была коронация австрийского императора Леопольда II в Прешбурге^{2}, показавшаяся ему magnifique. Венгерских дворян на их скакунах он в порыве фантазии назвал «сказочными кентаврами». Особенно заинтересовала его граница между Венгрией и Австрией, которую он, в духе новейших теорий своего времени, описал как разделяющую два национальных характера: «Насколько по своему географическому положению венгры близки к австрийцам, настолько они далеки от них по своему характеру». Это различие сразу бросалось в глаза путешественнику, стоило ему «отправиться из Австрии на восток» (du côté de l’orient). «Ребяческий» характер венгров проявлялся в их «любви к вольности», а сейм и конституция оказались «опасными игрушками (joujoux) в руках рассерженных детей». Венгров можно было отличить по их ребячеству в вопросах политики и их «крайнему пристрастию к своей стране, которую они считают первой страной в мире». Салаберри предполагал, что по этим приметам его читатели всегда смогут узнать жителей Венгрии: «Если вы услышите мужчин или женщин, стариков или юношей, ведущих подобные разговоры, это, конечно, будут венгры»[95].

Салаберри был наслышан о сопротивлении, которое венгры оказывали династии Габсбургов. С его точки зрения монархиста, приверженность венгров своей конституции была проявлением инфантилизма, незрелости и замедленного развития. С другой стороны, дорога на Буду пролегала через деревни, где дома напоминали «хижины дикарей», и через поля «сколь плодородные, столь и невозделанные»[96]. Вне всякого сомнения, речь шла о Восточной Европе.

Буда, которую сами венгры считали «лучшим городом во всем мире», напомнила Салаберри замок Тундер-тен-Тронк у Вольтера, которым Кандид так восхищался, поскольку не видел ни одного другого. Упоминая философскую сказку, автор подготовил читателей к тому, что в Восточной Европе ничто не следует принимать всерьез. Хотя целое столетие минуло со времен освобождения Будапешта, он все еще надеялся именно там впервые встретиться с Востоком; к своему разочарованию, Салаберри нашел лишь «мечети, превращенные в церкви». Он также осмотрел «кабинет естественной истории», содержавший двуголового зайца[97]. Другие путешественники, посетившие Буду и Пешт в 1790-х годах, более подробно описали его достопримечательности, особенно бои с участием различных животных, запомнившиеся немецкому знатоку естественной истории Иоахиму фон Хоффманнсегу и английскому геологу Роберту Таунсону. Хоффманнсег наблюдал на арене медведей, волков, кабанов и даже тигра; Таунсон тоже иронически отметил это «гуманное и благопристойное развлечение». Если Салаберри лишь упомянул свое посещение термальных бань в Буде, то Таунсон уделил особое внимание их аморальности и комичности: «Я наблюдал юношей и дев, стариков и детей, одних в костюме Адама, других — прикрытых лишь фиговым листком, плескавшихся вокруг, как рыба на нересте»[98].

В 1790 году подходила к концу очередная война между Габсбургами и турками, и Салаберри, как и леди Мэри за семьдесят пять лет до него, лицезрел «театр» недавней войны и «опустошенность плодороднейших земель». При ясном свете луны (un superb clair de lune) он обозревал следы битв и линии укреплений. Многие деревни представляли собой «картину запустения» и были населены лишь горсткой несчастных (misérables), напоминавших «призраки, скитающиеся среди могильных камней»[99].

Салаберри уделял большое внимание «человеческому пейзажу» и потому, путешествуя через Венгрию и Валахию, по дороге в Бухарест, он изучал «характер» местных жителей. Если в Венгрии национальный характер открылся ему в беседах на политические темы с тамошними дворянами, то в Валахии его первая встреча с местным населением произошла при совсем иных обстоятельствах. Дороги были крайне плохи, и потому крестьяне и их лошади были мобилизованы, чтобы тащить по грязи его карету, что «позволило мне наблюдать характер этих добродушных валахов». Он был поражен «ужасными криками», которыми они подгоняли друг друга, и признался, что «всегда недолюбливал эти понукания, которые уподобляют человека животным». Салаберри испытывал сострадание к «этим бедным валахам». Он отметил разительный контраст между их «робостью» и внешним видом: «эти дикие фигуры, эти топоры за поясом, эти грязные овчины, наброшенные на левое плечо и застегнутые на груди, так что они напоминают римские одежды!»[100] И в Румынии, и в России путешественники по Восточной Европе обращали внимание на топоры и овчины; Таунсон и Хоффманнсег обнаружили их и в Венгрии. Если Таунсон полагал, что традиционный крестьянский костюм состоял из «наброшенной на плечи просторной овчинной шубы», то Хоффманнсег лишь ограничился упоминанием «овчинной безрукавки»[101].

Салаберри знал, что Валахия и Молдавия были некогда частью римской провинции Дакии и что местные жители говорили на романском языке, «хотя и искаженном». Описывая историю этой провинции, он особенно подчеркивал вторжения славянских «полчищ», а за ними подобных «вихрю» татар; грязные овчины и искаженный язык местных жителей ничем не напоминали ему о римской цивилизации. Правление господарей, назначаемых турками из числа греков-фанариотов, свелось в его сочинении к перечислению «греков, валахов или молдаван, удавленных или обезглавленных в этом столетии в связи с делами этих двух княжеств». Интриги и вымогательство господарей превратили их земли в «пустыню»[102].

Однажды в Валахии Салаберри заночевал в хижине, расположенной посреди леса, и обнаружил там «женщину в лохмотьях», укрытую «старым одеялом, время от времени колыхавшимся», как будто под ним были «котята». Пока Салаберри ел, эта женщина бросала на него голодные взоры, и в конце концов он дал ей крыло цыпленка. Женщина немедленно достала из-под одеяла «маленького ребенка, совершенно голого» и скормила ему курятину. Салаберри показалось примечательным, что здесь, в Валахии, подобная женщина не только оказалась матерью, но проявила самоотречение и накормила ребенка, прежде чем есть самой. Он вспомнил вычитанную им где-то забавную историю об африканском готтентоте, которому как-то предложили виски; прежде чем пить самому, готтентот заставил попробовать напиток всех членов своей семьи[103]. Для большинства путешественников Восточная Европа располагалась между Европой и Азией, но если чувство удаленности от дома оказывалось достаточно сильным, то в воображении всех, кроме самых пунктуальных географов, вполне уместными оказывались и африканские ассоциации.

В Бухаресте Салаберри встретил местного дворянина, румынского боярина, «оригинала, которого… решил запомнить», поскольку его история наглядно демонстрировала принадлежность Румынии к Восточной Европе и отношение, в котором она находилась к Европе Западной.

Эта история отлично подходила Салаберри, поскольку позволяла избежать вопроса о том, оставался ли революционный Париж по-прежнему центром и источником цивилизации. Вместо этого в ее фокусе оказался Спа, где в XVIII веке французские аристократы принимали воды и где после 1789 года они нашли пристанище в эмиграции. Восточная Европа, в противоположность Спа, была краем слепцов, страной ночи, страной по-детски незатейливых метафор. Русские и валахи были блаженными «слепцами от рождения», поскольку они никогда не видели Западной Европы. Те же немногие, кому удалось увидеть свет цивилизации, были обречены оставаться несчастными, вспоминая ее, как прекрасную любовницу. Бухарест, как и Будапешт, был замком Тундер-тен-Тронк — прекраснейшим на свете местом, для тех, конечно, кто не видел ничего иного.