Ехали нормально, как вдруг случилось что-то непонятное с мотором: ни с того, ни с сего заглох. Машина стала.

Шофер, молоденький парнишка с испуганным лицом, полез под капот, а майор Захаров сказал, выпрыгнув из кабины:

– Галина Алексеевна, вы сойдите с машины, разомнитесь. И ребят снимите.

Помог всем выбраться из кузова.

Только успели отойти от машины, шофер вернулся за руль, мотор вновь заработал, Эдик с удивлением увидел, как Захаров вскочил на подножку и как грузовик тут же рванулся вперед.

Оглянулся, недоумевая, на мать – она стояла, умоляюще протянув вслед грузовику руки:

– Что же это?..

Взбитая колесами пыль скрыла машину. Мать опустилась на обочину, обхватила руками голову, по-странному закачалась из стороны в сторону.

– Дура я, дура,- прорвалось сквозь слезы, – доверилась не зная кому!

– Мамочка, – дотронулась до ее плеча Люська, – мамочка, этот дяденька – вор?

– Отстань ты,- прикрикнул Эдик, – не до тебя сейчас!

Проплакавшись, мать обняла ребят, заговорила, вновь кляня себя:

– Дура, доверчивая дура, надо было дождаться общей эвакуации, выбираться вместе со всеми, а мне за вас страшно стало, я и польстилась…

– Ладно убиваться-то, – по-взрослому сказал Эдик, – чего уж теперь.

Мать погладила его по щеке мокрой от слез ладонью.

– И верно, чего уж,- согласилась. – Надо куда-то двигаться – вперед, назад ли.

Пошагали обратно в свой Могилев. Мать шла молча, держала в одной руке Люськину ладошку, второй время от времени смахивала со щеки слезу.

– Ладно убиваться-то! – вновь сказал просительно Эдик, сам едва удерживая слезы.

– Папиных записей жалко…

Она еще всхлипнула, высморкалась в уголок ситцевой косынки.

– Там же папины дневники за все годы. И нынешняя тетрадь тоже.

Внезапно остановилась, оглянулась па увал, за которым скрылся грузовик с их вещами.

– Ой, ой, ой, вот уж действительно дура: только сейчас на ум пало, что за нынешней тетрадью-то он как раз и охотился!

– Кто?

– И вчера погром у нас дома определенно он же устроил,- продолжала мать, не отвечая Эдику. – Разыскивал тетрадь, вот и изобразил воровской налет.

– Думаешь, майор этот все?

– Иначе зачем бы ему сегодня так с нами?

Эдик тронул за руку:

– Пойдем!

И, успокаивая, добавил давешним взрослым тоном:

– Не больно забогатеет с писанины-то… Да и с барахла нашего тоже.

Она покивала, соглашаясь, хотя, видел Эдик, явно его не слушала.

– Пойдем! – опять тронул ее за руку.

– А, да, да…

Погладила его зачем-то по голове, прижала к себе Люську.

– Да, да…

Мысли ее, как видно, все продолжали вращаться вокруг тетради, и, шагая, она обронила:

– Надеется, я так думаю, про золото выведать…

– Про какое еще золото?

Вздохнула, не сразу ответила:

– У папы в последних записях…

Вдруг оборвала себя, тяжко, с подвывом всхлипнула, поспешно зажала рот косынкой.

– Не надо, мам!

Она долго шла молча, потом, немного успокоившись, принялась рассказывать, как во время нынешней экспедиции отец познакомился со старым таежником – вызволил из большой беды, – и тот проникся доверием, поведал о заветном месте, куда уже не надеялся сам добраться; содержание разговора отец занес в дневник.

– И чертеж начертил, как в «Острове сокровищ»? – загорелся Эдик.

– Не знаю, сынок, про чертеж папа ничего не говорил, а сама я не успела до конца тетрадь просмотреть, не дошла до этой записи.

– А откуда же этот майор мог узнать, что у папы была такая встреча?

– Одно могу предположить: кто-то из папиной группы проболтался, вот слухи и расползлись…

Мать снова надолго замолчала, погруженная в свои мысли, и Эдик не решался больше нарушать это молчание. Главное, она перестала плакать – видно, смирилась.

Шли медленно. Чем дальше, тем медленней. Люська уже еле волочила ноги. Эдик тоже устал, но старался не показывать вида. И помалкивал, что сильно проголодался: продукты ведь тоже в машине остались.

Под вечер их нагнал невнятный стрекот, вгляделись – ни дать ни взять, овечья отара со стороны Орши по шоссе пылит. Только очень уж быстро, не по овечкам скорость. Прошла какая-нибудь минута, и отара обратилась в колонну мотоциклистов. Они мчались по трое в ряд – зеленые каски, серо-зеленые мундиры, свесившиеся на грудь автоматы.

Мать схватила Люську и Эдика за руки, рванулась в сторону от дороги. В спину ударил лающий окрик на чужом языке, следом – автоматная очередь. Короткая, как хлопок бича.

Обдав пылью и бензиновой гарью, колонна прострекотала мимо – укатила в направлении Могилева. Скоро ее вновь можно было принять за мирную отару овец.

– Почему-то совсем не больно, – сказала Люська, проведя рукой по шее и разглядывая окровавленные пальцы. – Только обожгло чуть.

Оказалось, автоматная пуля пробила ей шею. Сбоку. Пробила, оставив два отверстия, сочившиеся кровью.

Мать сорвала с головы косынку, обмотала Люське шею. Люська была испугана, но не плакала.

Теперь по дороге шли автомашины. Одна, с красным крестом на кузове, остановилась, из кабины выскочил немецкий офицер.

– Вас ист дас? – окликнул, тыча пальцем в Люськину повязку, сквозь которую проступили два красных пятна.

Мать молчала в растерянности.

Немец перебросился несколькими словами с водителем, после чего распахнул дверцу кузова, подтолкнул к ней Люську.

– Орша, – произнес тоном приказа, – хошпиталь.

Люська уцепилась в испуге за материн подол. Немец

попытался оторвать ее, по тут она разревелась, а мать, тоже чего-то испугавшись, прижала Люську к себе, забормотала торопясь:

– Не надо, что вы, мы сами… Я сама… Ранка пустяковая, обойдемся без госпиталя…

– Я, я, хошпиталь,- закивал немец, услыхав знакомое слово. – Орша, хошпиталь.

Быстро обошел мать со спины, ухватил за локти и затиснул вместе с Люськой в машину.

– Сынок! – крикнула, в панике обернувшись, мать.

Эдик молча пронырнул мимо немца, запрыгнул в кузов; тотчас позади громко щелкнул дверной замок, машина сдала в бок и назад, развернулась и покатила обратно в Оршу.

В госпитале, куда их привезли, Люську раздели в вестибюле до трусиков, увели в операционную. Мать с Эдиком приткнулись на обитом клеенкой диване, с тревогой посматривая на застекленные, окрашенные изнутри белилами двери.

Настроились терпеливо ждать – операция же! – но вскоре Люську вынесли на носилках обратно в вестибюль. Люська не открывала глаз и была такой же белой, как простыня, под которой лежала.

Одна из санитарок оказалась русской. Опуская на пол носилки, шепнула:

– Выкачали кровушку-то… Для своих, для раненых собирают.

Люська так и не открыла глаз, она уже не дышала.

Мать взяла тело на руки, прикрыла полами своей жакетки.

– Не отставай, сынок, – позвала.

За воротами с ужасом оглянулась на госпиталь, крикнула Эдику:

– Не отставай!

Бросилась бежать, прижимая к себе мертвую Люську и оглядываясь то и дело на ворота госпиталя, будто ожидая погони. Добежала до перекрестка, повернула за угол, остановилась перевести дух:

– Кажется, ушли, – проговорила с облегчением и тут же упала без чувств.

И больше не встала.

Эдика подобрали станционные рабочие, пристроили в бригаду слесарей по ремонту вагонов. Учеником.

Бригадирствовал старик по прозвищу Дрын. Почему такое прозвище дали, Эдик расспрашивать постеснялся, про себя же решил – наверное, за высокий рост и худобу. У него и жить стал.

Шел июль 1941 года…

В декабре – в середине декабря – к бригадиру приехала из Могилева сестра. Тоже рослая, но, не в пример брату, объемная. Старуха как-то сумела пробраться на товарняк, затаилась и вполне благополучно докатила до Орши.

Эдик потерял покой: если старой женщине, да еще этакой громоздкой, удалось обхитрить немецких охранников, так неужели он, маленький, верткий, не пронырнет на товарняк, идущий в Могилев?